Игра в классики. Русская проза XIX–XX веков - [166]

Ураган. Как известно, 14 апреля 1922 года Толстой опубликовал «Письмо Чайковскому», где объявил о своем разрыве с эмиграцией. Он возглавил Литературное приложение к газете «Накануне», которая издавалась группой т. наз. сменовеховцев, пропагандировавших политическое примирение с Советской Россией. Газета заявляла, что находится над схваткой, – но финансировалась она из России, и курировал ее советский полпред Крестинский. Целью Кремля при учреждении «Накануне» был раскол эмиграции и возвращение интеллигенции. Несомненно, Толстому было обещано, что газета будет политически нейтральна и что он станет в ней полноправным хозяином. На деле его приложение оказалось лишь придатком к просоветскому изданию, которое неуклонно делалось все более одиозным, сервильным и все более постылым для Толстого.

Газета окончательно скомпрометировала себя во время эсеровского процесса, и редакция ее раскололась. Один из организаторов сменовеховства, Ю. Ключников, ушел из нее, возмущенный тем, что «Накануне» поддержала большевистский суд. Толстой, попавший в газету через Ключникова, собрался было уйти тогда же. Но ее советские заправилы не отпускали писателя – морочили ему голову, обещая журнал, где он был бы настоящим хозяином. Это позволило бы ему избавиться от контроля со стороны ненавистного главного редактора Григория Кирдецова – бывшего белого журналиста, который теперь во всем подчинялся Советам. Осенью 1922-го, в самый разгар эсеровского процесса Толстой решился ехать в Россию – но Горький прислал ему остерегающее письмо:

В Петрограде арестован Замятин. И еще многие, главным образом – философы и гуманисты: Карсавин, Лапшин, Лосский, и т. д. Даже – Зубов[396], несмотря на его коммунизм, видимо за то, что – граф.

Старому большевику, недавно убитому кем-то в Лондоне, князю Кугушеву, один мудрый уфимский мужичок сказал:

– Да ты – князь, стало быть? Это – плохая твоя примета, и лучше бы тебе кривым быть на один глаз!

Так-то[397].

Толстой не поехал – послушался предупреждения. Теперь он отнюдь не рвался в Россию, а сидел и сидел в Берлине, действуя раздражающе на эмиграцию, вокруг него клубились скандалы.

Набоков входил в организованное А. Дроздовым «Веретено» – другое, также примиренческое содружество писателей, художников и музыкантов, пытавшееся встать «над схваткой»; содружество, объединявшее эмигрантскую творческую молодежь с группой советских писателей. Туда приглашали накануневцев; посетил его заседание и Толстой.

В ноябре 1922 года, из-за беспрецедентно грубого нападения «Накануне» на Эренбурга в статье Василевского «Тартарен из Таганрога», произошел раскол «Веретена». Через две недели, 12 ноября, в день выступления Толстого на вечере содружества, ряд его активных участников, осуждающих беспринципное поведение главного редактора «Накануне», покинули «Веретено» и перешли в отчетливо антибольшевистское издательство «Медный всадник» С. А. Соколова-Кречетова[398]: Бунин, Сирин (Набоков), Вл. Амфитеатров-Кадашев[399], С. Горный[400], И. Лукаш[401], Г. Струве[402] и др. Молодежь образовала свой орган «Веретеныш», полный сатирических нападок на Толстого, карикатур и т. д. Оставшийся в «Веретене» Дроздов в 1923 году стал публиковаться в «Накануне» – зато Толстой печатал свой «Ибикус» в дроздовском журнале «Сполохи». В том же году и сам Дроздов, и наиболее видный его сотрудник Глеб Алексеев тоже вернулись в Советскую Россию.

Крандиевская в своих мемуарах утверждала, что Толстой равнодушен был к тому, что пишет о нем пресса. Но юноша Набоков увидел, кажется, совершенно другую картину – тяжело раненного человека:

Не удивившись вовсе появлению Мартына, которого он не видел с весны, Бубнов принялся разносить какого-то критика, – словно Мартын был ответственен за статью этого критика. «Травят меня», – злобно говорил Бубнов, и лицо его с глубокими глазными впадинами было при этом довольно жутко. Он был склонен считать, что всякая бранная рецензия на его книги подсказана побочными причинами – завистью, личной неприязнью или желанием отомстить за обиду. И теперь, слушая его довольно бессвязную речь о литературных интригах, Мартын дивился, что человек может так болеть чужим мнением… (241)

Этот второй портрет Бубнова относится к осени (герой не видел его с весны, а лето и начало осени батрачил на юге Франции). У Набокова глухо говорится о некой кампании против Бубнова в прессе – но не о ее причинах. Политическая история, разыгравшаяся вокруг его сменовеховства, в «Подвиге» не упоминается вообще. Герой противостоит Бубнову, потому что оба влюблены в одну и ту же девушку.

Второй набоковский портрет Бубнова стилизован в риторике катастрофы:

Бубнов сидел на постели, в черных штанах, в открытой сорочке, лицо у него было опухшее и небритое, с багровыми веками. На постели, на полу, на столе, где мутной желтизной сквозил стакан чаю, валялись листы бумаги. Оказалось, что Бубнов одновременно заканчивает новеллу и пытается составить по-немецки внушительное письмо Финансовому Ведомству, требующему от него уплаты налога. Он не был пьян, однако и трезвым его тоже нельзя было назвать. Жажда, по-видимому, у него прошла, но все в нем было искривлено, расшатано ураганом, мысли блуждали, отыскивали свои жилища, и находили развалины (Там же).