Игра на разных барабанах - [56]

Я вскочила поправить полотенца на окнах, на всякий случай завернула газовый кран. Подошла на цыпочках к двери — проверить, закрыты ли все замки. Он следил за мной проницательным взглядом.

— Поняла? Поняла? Я же говорил! Говорил, — бормотал он.

Мы до утра просидели на разостланных на полу газетах, прижавшись друг к другу. В моем мозгу всю ночь расцветали странные мысли, похожие на те тусклые белые цветы, которые вырастают на оконных стеклах в морозную ночь. Я их стирала, а они снова росли, хотя с каждым часом все неувереннее. Может, их растворял приближающийся рассвет. В конце концов я, должно быть, уснула, потому что меня разбудил голос и бульканье воды в чайнике.

Стоя у плиты, Че Гевара прилаживал к поясу пустую картонную кобуру. Полотенца уже были сняты, в окно лился зимний металлический свет.

— Уже всё, — сказал он. — Они ушли. Но вернутся.

Я чувствовала себя одурманенной, будто выкурила целую пачку сигарет, будто только что очнулась после обморока. С недоверием оглядывала квартиру. Подозрительно всматривалась в голую крону деревьев. Читала заголовки разбросанных всюду газет. У меня был приступ страха, я пережила психотический эпизод, думала я. Че Гевара меня заразил, я позволила себя инфицировать, он меня загипнотизировал, я поддалась внушению.

— Че, мы едем в больницу. Я пошла звонить.

Он без возражений принялся собираться. На улице мои мысли стали постепенно приходить в порядок, отряхиваться, словно мокрые собаки. Подтягиваться, сбегаться на общий сбор. Занимать свои места, строиться в шеренги. Рассчитываться по порядку номеров. На улицах пусто, но ведь сегодня воскресенье. Сегодня митинг. Номер «скорой». Пани Анна — позвонить ей и спросить: может, хоть она этой ночью хорошо спала.

Я вошла в телефонную будку и несколько раз набрала номер, но аппарат, наверное, был сломан. Ни одного трамвая. Я шла пешком на другой берег, пока не увидела с моста, как по Иерусалимским аллеям с грохотом движется колонна БТРов.

Перевод М. Курганской

Шахматная фигура

Сперва она долго возилась с дверными замками. Никак не получалось отомкнуть оба сразу, по всей видимости, они открывались в разные стороны: когда она синхронно поворачивала в них ключи, то один, то второй попеременно оказывался заперт. Налетавший с моря порывистый ветер трепал перед ее лицом концы шерстяного шарфика. Не выдержав, он поставил спортивные сумки прямо на землю и нетерпеливым жестом взял у нее из рук связку ключей. Оба замка поддались ему сразу.

Домик, который они здесь всегда снимали, стоял на берегу у самого моря, среди таких же дощатых дачек, продуваемых сквозняком, летом шумных, окруженных зонтами, пластиковыми креслами и столиками с непременными газетами и транзистором, а сейчас — запертых на все замки, погрузившихся в зимнюю спячку. Однако их дачка выглядела получше других — с камином и просторной верандой, выходившей прямо на пляж. На веранде было полно песку, и она, как только они вошли, сразу принялась сметать веником песчаные наносы.

— На кой тебе это надо? Сейчас не то время года, чтоб сидеть на веранде.

Он выгружал продукты из сумки и укладывал в холодильник. Потом включил телевизор. Она запротестовала:

— Ох, умоляю, только не это!

Хотела еще что-то сказать, но удержалась.

С собой они привезли фокстерьера, суку, — непоседливую и своевольную.

Пока он разводил в камине огонь, та наладилась таскать из корзины щепу, подкидывала и перехватывала зубами.

Он прикрикнул на суку.

— Ей просто холодно, собака играет, чтоб согреться, — заступилась она.

— Ну да, а мне потом за ней убирай.

— Но ведь это всего-навсего собака.

— Бесит меня твоя «всего-навсего собака». Вечно носится как ненормальная. Явно у нее повышенная возбудимость. Надо бы ей что-то подмешивать в корм. Бром или люминал, ну не знаю, в общем, что-нибудь в этом роде.

— Когда-то она тебя не раздражала.

— А теперь действует на нервы.

Взяв свою сумку, она понесла ее наверх, в их маленькую выстуженную спальню. Присела на застеленную пледом кровать. Рената, эта «всего-навсего собака», прибежала следом за ней и вспрыгнула на плед. Она заглянула в карие собачьи глаза, блестящие, как стеклянные пуговки. Спазм в горле. Предобморочная слабость в теле. Внезапная прошивающая насквозь боль.

Что-то неладное творится со временем, подумала она, оно расклеивается, расслаивается. Две огромных тектонических плиты времени с устрашающим гулом расходились, образуя на ближайшие миллионы лет зияющий провал между «когда-то» и «теперь». «Теперь» было колючим, состоящим из множества острых углов, безмолвным — тяжелый сон по ночам, осадок злости после пробуждения, словно во сне бесконечно велись войны. «Когда-то» виделось отсюда ритмичной протяженностью, легким постукиванием пинг-понгового шарика по гладкой поверхности стола, узорчатой материей мгновений, в которой каждое составляет часть другого.

И вдруг ее осенило: начинать любой разговор легче всего с фразы «А помнишь, как…» — в этом было что-то безотчетное, машинальное, сравнимое с ласковым похлопываньем руки, убаюкивающей ребенка, с настройкой радио на волну, где передают лишь спокойную музыку: свист дельфинов, шум водопадов, птичьи трели. «А помнишь, как…» переносило их в одно место, обоих разом. То был волнующий момент, сродни приглашению на танец, когда партнерша одним сиянием глаз отвечала согласием: «Хорошо, давай потанцуем». И становилось понятно: они пересказывают друг дружке вполне устоявшуюся версию прошлого и до боли знакомых событий, не единожды повторенную, а потому абсолютно безопасную. Прошлое — данность, которую не изменить. Прошлое — выученная наизусть мантра, незыблемый фундамент памяти, на котором громоздятся кирпичики их общих воспоминаний. Например, байка о том, как он разгрызал для нее орехи и оставлял на листьях в саду. Или когда они не сговариваясь купили одинаковые белые джинсы — с тех пор столько воды утекло, джинсы им обоим теперь были бы малы на два, а то и на три размера. Или ее прическа — торчащие во все стороны вихры, — она остригла свои рыжие волосы по тогдашней моде. Или о том, как ему пришлось догонять отходящую электричку, когда он от нее возвращался. И баек-то было больше давнишних, чем теперешних; видно, оба постепенно утрачивали способность обращать в миф любое, даже самое незначительное из житейских событий, обрекая повседневность на будничную скуку и тривиальность.