Игра на разных барабанах - [14]

Я быстро сориентировалась, что мы обе непостижимым образом оказались перенесенными в прошлое. Я — в силу того, о чем собиралась писать: мне шесть лет, и я путешествую по солнечным долинам Одры, сраженная несомненной красотой впервые услышанной по радио битловской «Girl». Она — в силу своего возраста. Когда тебе столько лет, уже не поспеваешь за ежедневными требованиями «здесь и сейчас».

Так или иначе, нас разделяло добрых полвека. Степенная солидность drawing-room[1] помогала найти точки соприкосновения. Но ее прошлое не поддавалось моему воображению. Картинка рвалась и дрожала, как мираж.

С самого начала я предупредила ее, хотя, быть может, это прозвучало не очень вежливо, что от меня не стоит ожидать участия в пространных дискуссиях. Мои познания в английском, как вы, миссис Скотсмен, наверно, успели заметить, довольно убоги. Ничего не поделаешь, ну не способна я к языкам. К моему удивлению, она не выказала разочарования. Только усмехнулась.

Утром я спускалась в столовую к завтраку. Приносили мне в точности то, что я заказывала накануне вечером, записав свои пожелания на крохотном листочке бумаги. Чаще всего яйцо всмятку, тосты, сок и кофе. Миссис Скотсмен уже успевала позавтракать, хотя, может, у нее не было привычки завтракать по утрам? Она подсаживалась к столу и смотрела, как я ем. В том, как она наблюдала за моим здоровым аппетитом, я замечала, а возможно, мне это только казалось, какую-то необъяснимую нежность. В начале дня я всегда бываю словоохотливее. Поводом к разговору могла послужить свежая газета, а в ней — сообщения о конце войны в Косове, об уличных беспорядках в Лондоне, о предстоящей свадьбе принца Эдуарда. Единственное, чего я старалась не делать, так это рассуждать с набитым ртом.

Моя хозяйка была невысокой, сухонькой и, кажется, красила волосы — светлый тон с натуральным льняным оттенком выглядел довольно необычно для ее возраста. Она носила длинные юбки и свитерки под горло из кашемировой шерсти. Черные либо серые. По вечерам набрасывала на плечи шаль из традиционной шотландки.

Дни напролет я писала, не переставая удивляться беспредельности простиравшегося передо мной времени, непрерывность течения которого ничто не нарушало, за исключением просыпавшегося рано или поздно голода. Когда от стучания по клавиатуре у меня начинали болеть запястья, я растягивалась на полу и лежала, перебирая в уме разные эпизоды моей жизни, мечтала, фантазировала, словом, на полную катушку использовала преимущества ничем не ограниченного времени. Впервые в жизни я писала о себе, но с изумлением вдруг обнаружила, что получается не столько о себе, сколько о ком-то другом, что невозможно быть одновременно наблюдателем и наблюдаемым, объектом познания и познающим. Вероятно, поэтому в любых, какие ни возьми, мемуарах чувствуется фальшь, а любая автобиография на поверку — выдумка.

Вообще литература — это какое-то санкционированное, освобожденное от этических норм, одобренное обществом вранье. Думаю, потому меня всегда так тянуло писать. Найдется ли на свете еще какое-нибудь занятие, которое открывало бы такой же простор для вымысла, вранья на разные лады, для исправления действительности и придумыванья всё новых жизненных ситуаций? Писатели — анархисты универсалий, релятивисты от рождения, экспериментирующие с правдой открыватели альтернатив; именно это я пыталась втолковать моей хозяйке, когда она деликатно выспрашивала, над чем я сейчас работаю.

Прошлое ее мне виделось черно-белым, как старый фильм. Люди в нем двигались нервозно, быстрее, чем на самом деле. И все было каким-то топорным, плоским.

Она и сама мне такой казалась — полуреальной. Появлялась бесшумно, как дух, и так же исчезала в лабиринтах коридоров и закоулков дома.

После завтрака я закуривала в своей комнате, предварительно открыв окно, чтобы сигаретный дым не помешал хозяйке. Я опасалась, что запах табака может настичь старушку в одной из непонятно где находящихся спален. Я пробовала воображать ее в пижаме или с бигуди на голове. Меня это как-то ободряло, и делало ее ближе. Дом затихал. Изредка до моего слуха доносился шум газонокосилки. В полдень перед дверью моей комнаты появлялась корзинка с ланчем: один термос с чаем, второй — с бульоном, какой-нибудь бутерброд и завернутые в салфетку столовые приборы. Я рассеянно съедала все, уткнувшись в книжку.

Первые дни сложились не очень удачно: в аэропорту потеряли мой багаж, и здесь я появилась без чемодана, только с сумкой и, к счастью для меня, с лэптопом. Маргарет, горничная, или как их тут называют — все-таки я воспитывалась в коммунистической стране, — принесла мне купальный халат, зубную щетку и пасту. Еще я получила один из черных кашемировых свитеров хозяйки и дождевик. Единственной принадлежащей мне вещью все эти дни был компьютер, который приветливо помигивал на столе, как лампадка у алтаря-складня.

Я писала. Писала с утра, с коротким, едва замечаемым мною перерывом на ланч, продолжала писать и расхаживая взад-вперед по комнате, выглядывая в окно и наблюдая за переменчивым шотландским небом, куря сигареты. Разворачивала привезённое с собой собственное пространство, отматывая ленту времени вспять, с трудом подыскивая слова для запомнившихся мне событий. Монастырь, думала я, ну да, именно так, наверно, выглядит жизнь в монастыре — действительность сгущена до предела, и оказывается, что единственный ее источник в тебе самой, что описывать мир значит описывать себя, и нет другого пути, кроме как повторять банальное «познай самого себя»; пиши о себе, описывай то, что тебе кажется тобой.