Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [96]

Молчал и я.

Словно вернувшись в прошлое, он продолжал:

– Когда я подошёл совсем близко, Софико закрыла глаза и едва слышно проговорила: «Какой удивительный сон!» Я узнал её аромат – запах полевых цветов, свежего сена. Нет, не Лее я изменил с Софико, а Софико с Леей. И будто не было разделявших нас лет, я снова был с той, которую когда-то признал единственной на всю жизнь.

Слушая историю любви своего соседа, я всякий раз переживаю её заново. У Давида, подобно нашему праотцу Иакову, оказалось две жены: Софико он любил, а Лея родила детей – девочку и мальчика. Развестись с Леей он не мог, сын оказался аутистом и Давид был единственным человеком, с которым мальчик общался. Так и ходил мой сосед из одного дома в другой – от семьи к Софико и обратно. Случалось, мать своих детей он называл именем той, которая была у него на уме и на сердце. Лея терпела, боялась потерять мужа, надеялась, со временем пройдёт его страсть к первой жене. Однако то была не страсть, а любовь, когда не только разговаривают, но и молчат об одном; с ней, избранницей своей юности, он был един духом и плотью.

Живи Давид со своими двумя жёнами в Израиле во времена великого законоучителя Гиллеля в конце старого и начала нового летоисчисления, пошёл бы к нему решать свои семейные проблемы. Мудрец, стремившийся к высшим духовным ценностям, понимал неоднозначность этого мира и потому толковал Святое Писание в духе терпимости, кротости и милосердия. Он говорил: «Не суди ближнего своего, пока не находился в его положении». Как бы то ни было, спор между Гиллелем и его оппонентом – суровым формалистом Шамаем – был во имя небес. Шамай, наверное, сказал бы: «Или – или, или забудешь дорогу к первой жене, или разведёшься со второй». Впрочем, в те времена было многожёнство.

Вот и у библейского Иакова было две жены – Лея и Рахель, и у каждой – свой шатёр, и ещё две наложницы – служанки жён, – они тоже рожали Иакову сыновей, и у них были отдельные шатры. Эта разумная, на мой взгляд, культура в некотором смысле сохранилась по сей день; у приезжающих в Израиль йеменских евреев часто бывает два дома – для каждой жены.

В настоящей ситуации мудрец, стараясь разрешить проблему моего соседа, наверное, сказал бы его второй жене: «В мире должна быть справедливость. У тебя есть дети – это ли не подарок судьбы? А другая одинока, у неё никого нет. Разве не выберешь ты свою, а не её участь?!» И привёл бы Гиллель слова Рахели, обращённые к Богу: «Господи, Владыка! Тебе ведомо, как велика была любовь ко мне раба Твоего Иакова. Семь лет прослужил он ради меня отцу моему, а когда пришло время мне сделаться женой его, отец решил подменить меня сестрой моей, и я не возревновала его к сестре моей…» Одним словом, сопереживание, чувство справедливости должно быть выше ревности.

Случается, мне в восемьдесят с лишним лет хочется активной жизни, хочу выбраться куда-нибудь подальше из ограниченного пространства квартиры и близлежащих одних и тех же улиц, по которым кружу как белка в колесе. Однако ноги не держат, руки дрожат, только и могу поехать с Ювалем – моим помощником, или, как здесь говорят – метапелем, – на рынок, где жадно вглядываюсь в лица идущих навстречу людей. По тому, как продавцы берут в руки свой товар – бережно или небрежно, пытаюсь отгадать, сами ли они выращивают помидоры и огурцы или всего лишь нанимаются реализовать то, что выращено другими. Бывает, вижу, что меня обсчитывают, но не могу переключиться на разговор о деньгах – то ли сил нет, то ли мне это не настолько важно, чтобы затевать неинтересный разговор.

Куда бы я ни отправился, всегда боюсь пропустить звонок Арика. Такое ощущение, будто стою на страже и всякую минуту готов броситься на выручку своему единственному внуку. Вот и сейчас долго не разгуливал с Ювалем по рынку, купив только необходимое, возвращаемся домой. В автобусе смотрю на пожилую женщину с тяжёлыми сумками овощей, что сидит напротив, и представляю её судьбу. Смуглое, в глубоких морщинах лицо, должно быть, из восточных стран – Ирана или Ирака, в Израиль приехала молодой. Натруженные руки в золотых браслетах. Наверное, готовит на большую семью с небольшим достатком. С каждым рождением ребёнка муж дарил тонкий золотой браслет, вот и хватило на две руки по несколько штук. Дома браслеты, свою единственную ценность, не оставляет, должно быть, не хочет расставаться с ощущением праздника – блеском и тихим звоном золота.

Не зря спешил: только переступил порог, и сразу звонок Арика. По голосу всегда определяю настроение своего мальчика – обидел ли его кто, или он ищет у меня подтверждения своей значимости; бывает просто одиноко, тогда звонит мне – единственному человеку, для которого он – смысл жизни. На этот раз Арик, наверное, после разговора с отцом – противником переезда из благополучной Америки в Израиль – не то с досадой, не то с чувством протеста заявляет на мои утверждения о том, что евреи в войнах с арабами имеют право на выстраданную веками землю:

– Арабы всегда жили в Израиле, а евреи вытеснили их, заняли их дома…

– Всегда здесь жили евреи, – в нетерпении перебиваю я, – даже после поражения восстания Бар-Кохбы – последней попытки отстоять независимость. Тогда сама жизнь в Израиле была равносильна всем заповедям Торы.