Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [91]

Иногда я встречаю Шломо в библиотеке при университете, где он пишет о границах расселения двенадцати колен Израиля эпохи Судей ХII–ХI веков до нового летоисчисления. Зная несколько языков, он свободно ориентируется в литературе, я же только и могу пользоваться книгами на русском языке. Незнание иврита и английского – моя самая большая проблема в Израиле. Пробовал учить – не получается; что-то с памятью стало – помню, что было в детстве, и забываю события недельной давности. В читальном зале библиотеки радуюсь привычному запаху книг, тишине. Вглядываюсь в сосредоточенные лица студентов и дряхлых, едва таскающих ноги стариков, которые ходят в читальный зал в силу привычки. Помню, с каким нетерпением торопил время в детстве, чтобы приобщиться к жизни взрослых, которые что хотят, то и делают. И вот я такой же обессиленный годами старик, который, подобно Сократу, может сказать о себе: «Я знаю, что ничего не знаю…»

А если бы всё сначала? Хотел бы я снова в секретном почтовом ящике, куда меня не взяли после окончания института по причине национальности, проектировать космические корабли? Пожалуй, что нет. Зачем летать на Луну, когда здесь, на земле, жизнь несовершенна. Вот если бы обладать даром слова, чтобы убедить всех жить без вражды, и тогда больше не будет войн…

Случается, мой недавний знакомый Шломо сгибается от боли в спине – то последствия ранения в войне Судного дня. При этом я чувствую себя особенно неловко, ведь я приехал в отвоёванный Израиль на всё готовое – и тебе крыша над головой, и достаточное пособие. Только и остаётся, что всего лишь мысленно участвовать в становлении страны, воображая себя кибуцником на каменистой земле и солдатом всех войн. Семьдесят лет существует государство, и семьдесят лет страна живёт или в состоянии войны, или в преддверии войны.

– Палестинцы никогда не смирятся с нашим присутствием здесь, – говорит Шломо, – непрекращающиеся теракты поддерживают их национальное самосознание. И дело не в оккупированных территориях, а в самом существовании еврейского государства на Ближнем Востоке. Скорее придёт Машиах, чем они захотят мира. Случается, правые политики делают ошибки из-за временного помутнения разума, а левые идеалисты до сих пор твердят нашим недругам: «Ребята! Давайте жить дружно!» Некоторые миролюбивые арабские лидеры ратуют о том же, но таковых – песчинка в море.

– Можно ли в некоторой степени соотнести наши войны с арабским окружением с войнами во время прихода евреев на землю Ханаанскую под предводительством Иисуса Навина? То есть задолго до нового летоисчисления? – спрашиваю я Шломо.

– В некотором смысле так, и те и другие – войны за независимость. Полагаю, что сейчас для провозглашения еврейского государства требовалась бы решимость, подобная началу восстания против Рима. Наши вожди понимали: объявление независимости спровоцирует войну с арабскими армиями, которые, подобно римским легионам, были по сравнению с израильтянами хорошо вооружены и обучены. Опять же, Америка была против, ибо полагала неизбежное поражение малочисленных не приспособленных к военному делу евреев.

Я молчал, и Шломо продолжал:

– Ещё не закончилось действие британского мандата, а иорданский легион уже начал атаку. Когда над поселением Кфар-Эцион в Хевронских горах был поднят белый флаг, его защитники были перерезаны арабами. В том кибуце есть мемориальная доска, где указаны имена… Многие из тех, которым удалось вырваться из ада войны с немцами, вскоре оказались похороненными на своей земле… На пути регулярной египетской армии был кибуц Яд-Мордехай – в нескольких минутах езды от Ашкелона. Шесть дней горстка людей с примитивным оружием сдерживала целую дивизию. Сейчас перед разрушенной в той войне водонапорной башней памятник Мордехаю Анилевичу – лидеру восстания в Варшавском гетто, в честь которого назван кибуц.

– Был там с экскурсией, – отозвался я. – Каждый, глядя на решительного бронзового Мордехая с гранатой в руке, согласится с ним, что лучше умереть в бою, чем оказаться одним из тех, кого в длинном строю ведут в газовую камеру.

– Ну да, – вздохнул мой собеседник.

Шломо для меня – подарок судьбы, и всякая встреча с ним на прогулке – нечаянная радость. Мы не договариваемся о свидании – судя по всему, он не распоряжается своим временем: у него жена, дети, внуки.

В пятницу с наступлением Шаббата улицы пустеют, только шорох моих шагов слышится в тишине, даже птицы смолкают. Невольно заглядываю в освещённые окна, где за большим субботним столом пируют отрешённые от будничных забот семьи. Первое время мне было неуютно на безлюдных дорогах с рядами замерших машин, сейчас привык, почти привык. Сворачивая на свою улицу, оглядываюсь в поисках чёрной кошки, я её часто встречаю на одном и том же месте. Зову – не появляется, и вдруг выныривает откуда-то прямо передо мной. Не обращает внимания на корм, который я обычно беру для неё, выходя на прогулку, ластится, крутится под ногами. Удивительная зверушка, живёт одна, не причастная к стае сородичей, те наведываются в общественную кормушку, куда носят им еду чуть ли не со всей округи. Снова и снова указываю отшельнице на высыпанный ей кошачий корм – никакого внимания. Иду дальше, кошка следует за мной, задирает голову: светящиеся зелёные глаза на чёрной морде удивительно выразительны. «Побудь со мной», – читаю в её молящем взгляде. «Кисенька, почему ты всегда одна?» Кошка крутится вокруг меня, трётся о мои ноги. Иду дальше, она за мной. Затем возвращаюсь к месту, где оставил корм, и снова, теперь уже решительно, приказываю моей кошечке приняться за еду. Уходя, оглядываюсь, и она оглядывается на меня.