Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [52]

Ещё несколько ступенек – и одолею длинную винтовую лестницу нашего фундаментального здания. Оказавшись на своём излюбленном месте – на смотровой площадке хосписа или, как он называется, госпиталя Сен-Луис, – мысленно отсчитываю столетия назад и представляю историю его создания. В конце одиннадцатого века войска крестоносцев захватили Иерусалим – главную цель первого крестового похода. Спустя восемь веков французский граф, считавший себя потомком крестоносца, приобрёл в Иерусалиме участок земли напротив стен Старого города. Именно на том месте, где по преданию стоял стан «воинов Христа», и построил приют для немощных. С тех пор это монументальное трёхэтажное здание называется французской больницей, служащей прибежищем для неизлечимо больных. Общеизвестна слава нашего хосписа; кроме замечательных условий – отдельная комфортная палата на двоих, телевизор, – здесь любят людей, стоящих на пороге небытия. Кроме медицинского персонала у нас работает много добровольцев из разных европейских стран. Ко всем больным относятся одинаково, все равны перед лицом смерти: иудеи, христиане, мусульмане.

Снова и снова обозреваю со смотровой площадки привычный вид Старого города, и в который раз приходят мысли о том, что жизнь в Иерусалиме возрождается на фундаменте трёхтысячелетней давности. Новые модерные здания соседствуют с вековыми строениями. Недалеко друг от друга синагога, церковь, мечеть. Внизу, вдоль трамвайных рельс, несколько растрёпанных пальм и люди… Что отдельный человек в сравнении с толпами, прошедшими здесь в течение веков? Местных жителей нетрудно отличить от озирающихся по сторонам туристов; наверное, нигде в мире нет такого разнообразия лиц – люди из Франции, Англии, Китая, Америки, Испании, Африки – короче, со всех концов земли. Больные хосписа тоже из разных стран, многие приезжают сюда незадолго до смерти: считают, что отсюда уходить в другой мир легче, ведь с приходом Машиаха первыми воскреснут похороненные в Израиле.

В который раз сожалею, что родители не приобщили меня к вере предков. Мама – убеждённый коммунист, вступившая в партию задолго до Отечественной войны, не интересовалась разговором с Богом. Дома у нас было два тома из собрания сочинений Ленина с подчёркнутыми цитатами, согласно которым люди сами трудом и упорством сделают сказку былью. Если бы все коммунисты в России были такими же честными трудягами, как моя мама, коммунизм был бы давно построен. С одной стороны, она верила в светлое будущее трудового народа, с другой – всего боялась: заболею ли, задержусь ли в школе – у неё сразу начиналась паника, то же и в отношении брата и папы. Теперь, по прошествии многих лет, понимаю: то страх, накопленный поколениями, – страх погромов, бедности, войны. И ужас гибели на фронте мужа и единственного сына, совсем юного, ещё мальчика. Мы с братом послевоенные. Папа – второй мамин муж, – в нём, самом справедливом, всегда сдержанном в своих чувствах, мы с братом обретали уверенность. И это при том, что бóльших страданий, чем пережил папа, пройдя по тесному переходу между жизнью и смертью, трудно представить. Бабушка, будучи парализованной, не вставала с постели; иногда мне казалось, что прошлое – нищета еврейского местечка, гайдамаки, тиф, от которого умерли дети, только моя мама выжила, – для неё более реальны, чем сегодняшний день. Когда я подходил, она словно возвращалась из видений тех горьких лет и спешила попросить еврейского Бога оградить меня от всех бед.

Наверное, я был бы вполне доволен судьбой, если б меня оставило ощущение неудовлетворённости в плане работы, всегдашнее стремление сделать что-нибудь значительное – расширить ограниченные на сегодняшний день возможности медицины. Не уходили из памяти все не нашедшие реализации идеи, начиная со времени моей первой работы в маленьком рабочем посёлке Вахтога Вологодской области. В том Богом забытом месте, с непролазной грязью после дождя, где было всего лишь два предприятия: Леспромхоз и Домостроительный комбинат, – я прожил с семьёй восемь лет; работал в детском и родильном отделениях больницы, принимал больных в поликлинике и ходил на вызовы по домам; случалось по окончании смены в отделении по 10–15 вызовов. И всё это на одну ставку. Часто приходилось ходить с дочкой, которую забирал из детского сада: дома не с кем было оставить. Жена работала в школе до вечера чуть ли не каждый день. Первые три года готов был бежать из того рабочего посёлка куда угодно. Грязь, в магазине только и можно было купить, что солёную треску и водку, молока нет, ребёнка нечем кормить. Главный врач, ворюга, жил на государственный счёт. Я и в партию вступил, чтобы бороться с ним; выступал на собраниях, все молчали, а я говорил всё, что о нём думаю. Как сейчас помню, в детское отделение больницы прибежал мужчина с ребёнком на руках, у мальчика высокая температура, понос – то была тяжёлая кишечная инфекция. Позвонил в инфекционное отделение больницы, что находилась в десяти километрах от нас, согласовал немедленную госпитализацию. Дежурная медсестра должна была отправить туда мальчика на скорой помощи. Я же, удовлетворившись тем, что быстро удалось организовать необходимую помощь, поспешил на приём в амбулаторию. Когда вернулся через полтора часа, оказалось, что мальчик до сих пор не отправлен, а к подъезжавшей наконец машине скорой помощи спешит главврач; он часто использовал её в своих целях. Я опередил его всего лишь на один шаг и тоном, не терпящим возражений, сказал, что ребёнка нужно немедленно госпитализировать. Главврач возмутился: «Нахал! Ребёнок может подождать!» Я не сдержался, стал орать на него: «Мальчик обезвожен! И он может заразить всё отделение!» Главврач понял, что я не сдамся, и уступил машину. С тех пор мы стали врагами, но я не испытывал дискомфорта, ибо никогда не рассчитывал на какие-либо поблажки.