Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [46]

«Кузари» – книгу в защиту гонимого народа – пишу на арабском, ведь этот язык стал не только повседневным, но на нём пишут философские трактаты. Вот и ибн Гвироль свой трактат «Источник жизни», где сформулировал основы иудаизма с философской точки зрения, писал на арабском. Как тут не вспомнить нашего законодателя Саадию Гаона, для которого арабский язык был, с одной стороны, возможностью получить доступ к научным открытиям, философии, литературе, с другой – вызов еврейской культуре.[127] Немногие учёные сейчас пользуются ивритом, хоть этот язык самый благородный, на нём Всевышний говорил с Адамом и Евой! Зато стихи пишем на иврите, и если у мусульман образец литературного стиля – Коран, то евреи черпают вдохновение из Танаха.

Следуя логике хазарского царя, он непременно скажет, что «некоторые из нас, стараясь достичь в своих произведениях поэтического совершенства, подражают другим народам и вводят их метрику в еврейский язык». Я отвечу ему: «В этом наше глубочайшее заблуждение, и мы не только забыли это замечательное свойство нашего языка, но и теряем его основы, ибо язык наш создан для единения, мы же сделали его разделяющим людей».

В который раз я возвращаюсь к мысли о том, что из трёх религий: иудаизма, мусульманства и христианства – иудаизм в большей степени отвечает требованиям разума. Вот и рав Саадия – самый знаменитый из гаонов, – стараясь примирить Тору и философию, разум и откровение, подчёркивает роль разума в представлении человека о Боге. Он же первый перевёл Танах на арабский. Мои единоверцы, знающие язык власть имущих больше иврита, пользуются этим переводом. На арабском писал свои философские работы Бахья ибн Пакуда и Соломон ибн Гвироль, однако стихи они писали на иврите.

В процессе работы над книгой мне стало очевидно, что наши убеждения не должны расходиться с поступками. О чём и сказал рабби хазарскому царю: «Всякий живущий в стране Израиля будто рядом с Создателем». Избранный народ не может включиться в божественное действие, не находясь на своей земле. И еврейский язык способен передавать тончайшие оттенки мысли, на нём говорили наши пророки. Жить и умереть в Израиле – достойная судьба каждого иудея. Те, которые умирали в других странах, просили положить с ними хоть горсточку с родной земли.

Сказал Кузари: «Разве еврейский язык чем-нибудь лучше арабского? Последний кажется совершенней и богаче возможностями».

Сказал рабби: «С языком случилось то же, что и с теми, кто на нём говорил: он обеднел и потерял своё своеобразие, ибо немногие пользуются им. Из традиции мы знаем, что Всевышний говорил с Адамом и Евой на иврите. Это был язык Эвера – предка патриарха Авраама; только Эвер продолжал на нём говорить после смешения языков. Авраам в повседневной жизни говорил на арамейском, ибо иврит был для него священным. От Измаила арамейский перешёл арабам, так создались три близких языка с похожими словами и правилами: иврит, арамейский, арабский.

Это сейчас мы унижены, должны подчиняться правителям, однако терпим муки изгнания и не принимаем чужой веры, не становимся другом недруга. Много нас или мало, каково бы ни было наше положение, Бог живой, Творец наш всегда нами правит и поддерживает».

Сказал Кузари: «Если так, то ты проявляешь недостаточную любовь к собственному учению, ты не сделал Святую землю предметом своего стремления, местом дома и жизни своей. Значит, молясь, ты неискренне преклоняешь колени и направляешь поклоны к этой стране. Или же это – не имеющий смысла обычай? А то, что Земля Израиля – преддверие неба, с этим согласны все народы».[128]

Сказал рабби: «Ты, царь, совсем пристыдил меня; это в самом деле один из слабых пунктов в нашей религиозной жизни, где практика не соответствует теории… Мне стыдно, хазарский царь… Божественное действует в человеке лишь в той степени, в какой он идёт Творцу навстречу: если мало, то мало, а если много, то много. И если на призыв Бога наших отцов мы откликнулись бы всем сердцем и всей душой, мы удостоились бы того же, чего наши предки удостоились в Египте».[129]

В мысленном диалоге с хазарским правителем я не заметил изменений, которые произошли у меня в доме. Всего лишь через три года после свадьбы дочка с мужем спят в разных комнатах. Сколько раз корил себя за нелепую клятву отдать её за первого, кто переступит порог нашего дома. Мой зять – сын Авраама ибн Эзры – не унаследовал от отца ни склонности к учёным занятиям, ни скромности. Привлекательная внешность – всё, что у него есть. И, судя потому, как ведёт себя, не могу не думать, что женился он, соблазнившись приданым. Торговые сделки, которые затевает, приносят лишь убытки. Неудачи не смущают, держится рачительным хозяином. Сейчас тоже что-то задумал, меня не посвящает в свои планы. Не говорит и о том, по каким делам часто и надолго уходит из дома. Первое время дочка ждала мужа к обеду, сейчас ей всё равно, дома он или нет его. Может быть, это напускное равнодушие? Гордая, она не унижается до выяснения отношений. И как-то само собой мой зять, единственное достоинство которого в том, что он сын замечательного отца, стал лишним в доме. Во всём я виноват – моё легкомыслие. Страдаю за свою девочку больше, чем когда-то за самого себя. Если не она достойна любви, то кто же? Умная, красивая, добрая. Последнее время её несостоявшийся муж заговаривает о том, что собирается в Александрию к своему другу-купцу, богатому мусульманину. Не знаю, вернётся ли. Ну да это уже не имеет значения. Я спрашиваю дочку: «Может, мне остаться, не уезжать?» На что получаю ответ: «Ни в коем случае. Нельзя расставаться с мечтой». За эти слова Всеблагой воздаст ей. Не останется она с внуком в одиночестве рядом с моими друзьями.