Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [114]

– Ой! – всполошилась гостья, оглянувшись на часы, – сегодня перед Шаббатом автобусы не ходят допоздна!

Я порываюсь проводить. Она отказывается: «Нет-нет, сидите, а то мне потом придётся провожать вас, и вообще старайтесь без вашего помощника не выходить из дома».

Дверь за Товой закрывается, и я остаюсь наедине со своими мыслями. Прямо зеркальная ситуация: выйди она замуж за Игаля, и тогда, подобно мне в отношениях с женой, ждала бы крохи его нежности, тепла. У жены был стимул предпочесть меня другим студентам авиационного вуза – у меня была московская прописка, а у удачливого Игаля не было причины жениться на Тове.

Столько лет прошло, и всё помню. Помню, как первый раз провожал свою будущую жену до её общежития… Помню наше первое посещение театра – мы сидели рядом, я касался плечом её плеча и не слышал, что происходило на сцене. Помню наш первый поцелуй, будь я тогда наследным принцем, отказался бы от царства ради того, чтобы всегда быть с ней.

Только и остались, что воспоминания о любви, которая была всего лишь в моём воображении. Давно уже ничего не воображаю и не жду нечаянных радостей. Значит, свободен – в этом преимущество старости. Вот только хвори одолевают – тут болит, там болит. В прошлом году пошёл к невропатологу, жаловался на дрожь в правой руке, сказал, что не могу донести до рта ложку с супом – расплёскивается. Приходится низко наклоняться над тарелкой, как хрюшка мордой в миску. На мои жалобы врач только и сказал: «А вы всё делайте двумя руками». При этом выписал таблетки, но они отшибают память. Так пусть уж лучше рука дрожит. Если на улице ветер, не выхожу из дому, боюсь, сдует. Трудно сохранить равновесие, и спина согнулась, болит. И ни к чему не привели всякие процедуры. Кардиолог, проверяющий работу сердца, на мой вопрос: «Ну как?» – ответил: «Согласно возрасту». У каждого человека свой запас прочности, и никакие заплатки не помогут. Чувствует ли человек, когда у него останавливается сердце?

Вот и не нужно старым людям ходить по врачам; всё со временем приходит в негодность, изнашивается. Когда придёт мой последний час, я не стану просить об отсрочке. Другое дело – начать жизнь сначала, и чтобы опять рядом была моя бабушка, которая твердила: «Читай, читай!» «Зачем?» – спрашивал я. «Будешь умным», – отвечала бабушка. «Зачем быть умным?» «Чтобы много знать, знание развивает душу», – отвечала моя неграмотная местечковая бабушка. Впрочем, неграмотной она была в русской культуре, а Тору знала чуть ли не наизусть. Вот если бы всё сначала, я бы поступил на исторический факультет…

Това придёт только через неделю, я успею к этому времени забрать костюм из химчистки, впрочем, костюм ни к чему, а то дома в костюме буду выглядеть идиотом. Попрошу своего метапелета купить мне новую рубашку. Да нет, зачем новую, у меня много рубашек, успеть бы сносить те, что есть. Парикмахера приглашу. Смотрю на себя в зеркало: худое лицо – лицо аскета; теперь, когда отрастил бороду, стал похож на ветхозаветного еврея, молящего Всевышнего, чтобы соблазны этого мира не пересилили благоразумия. Как бы то ни было, я всегда ощущал себя играющим в пьесе, написанной для одного актёра. И при этом почему-то не оставляло чувство, что кто-то ждёт меня, именно меня и никого другого.

Това однажды обмолвилась, что любит запечённую рыбу в майонезе, посмотрю в интернете рецепт и сам сделаю. Если попрошу Юваля, мало ли что ему в голову придёт, я ведь не гурман, обычно довольствуюсь его незатейливой стряпнёй. Куплю цветы… Нет, не нужно цветов, цветы я покупал в прошлый раз, а то девушка подумает, что я напрашиваюсь ей в ухажёры. Пусть будет всё как есть. Об ухаживании не может быть и речи, у нас огромная разница в возрасте, она могла бы быть моей внучкой. Глядя на Тову, вспоминаю свою неприкаянность, когда было ощущение, будто стоишь один на ледяном ветру и неоткуда ждать помощи, негде укрыться. Чувство одиночества в молодости сильнее, чем в старости, когда уже ничего не ждёшь. Если я и в силах чем-нибудь помочь девушке, так только выслушать бедолагу, это даст ей ощущение участия хоть кого-нибудь.

В ожидании гостьи смотрю в окно на раскачивающуюся на сильном ветру сосну; гнётся чуть ли не пополам, хоть бы устояла, не сломалась. Боюсь, если ветер станет сильней и пойдёт дождь, Това позвонит Давиду – попросит перенести уборку на следующий день.

Всё обошлось, она пришла, споро сделала свою работу, и мы сидим вдвоём за чуть ли не праздничным столом. Рыба удалась, и пирог вкусный.

– В детстве, – рассказывает гостья, – я представляла себя не иначе как актрисой. Вот и сейчас возвращается не только во сне, но и наяву ощущение сцены, лёгкости, новизны. Отец злился, когда я заговаривала о театральной студии. Мама когда-то тоже видела себя артисткой, но молчала – не решалась рассказывать отцу о своих мечтах, боялась его раздражения. Всегда соглашалась с ним, может, оттого, что чувствовала себя иждивенкой. Ведь с тех пор, как забрала меня из детского сада, вернее с самого дня моего рождения, не работала до тех пор, пока я пошла в школу; мы вместе пошли: она – учительницей, а я – ученицей. Мама боялась отца. Я не могла видеть его искажённое злобой лицо и мамину беспомощность, залезала под кровать. Мама не кричала, когда он поднимал на неё руку, наверное, стыдилась соседей, а может, боялась меня напугать. Я для неё была дороже жизни, а для отца – ненужным довеском; у него в предыдущих двух семьях были дети.