И вянут розы в зной январский - [85]
Когда он обнаружил это, движимый своим всегдашним любопытством, у него едва хватило духу сдержаться: утренняя спешка и присутствие домашних не располагали к разговорам. Пока добрались до станции, пока сели в поезд, гнев улегся, и на смену ему пришла тревога. Легко было смеяться над теткой, которая вырезала из газет рекламы успокоительных и время от времени заводила разговоры о больнице в Кью. Но что, если в этом есть доля истины? Зачем нормальной девушке читать об извращениях и пороках? Спросить бы ее сейчас прямо – вдруг окажется, что это чужая книга, которую надо передать какому-нибудь врачу. Но, скорее всего, Ванесса вспылит и замкнется, выставив колючки справедливой обиды: как же, опять он сует нос в ее дела!
Уже остался позади Ист-Ричмонд, а он так ничего и не придумал, лишь раздул внутри тлевшее раздражение. Как могла его сестра, которой он всегда гордился, опуститься до такого? Это всё друзья, не иначе – те самые, с кем она теперь встречается под любым предлогом. Надо выяснить, что там за друзья. Пожалуй, даже хорошо, что он сдержался и не раскрыл карты сейчас.
Замедлив ход, они въехали под мост, и десятки пассажиров взялись за ручки дверей, чтобы распахнуть их еще на ходу и ринуться очертя голову в свои конторы и приемные. Ванесса поднялась, стряхнув задумчивость, и легко подхватила свой преступный сверток. На платформе и на лестнице она молчала; лишь потом, выйдя на гудящую, звенящую, затопленную солнцем улицу, бросила небрежно:
– Ты иди, а мне надо забежать к Мюллену[38]. Я ненадолго, только книги поменяю.
Джеффри подавил порыв навязать ей свое общество и посмотреть, как она будет выкручиваться. Для отвода глаз он перешел на другую сторону дороги, но едва Ванесса свернула на Коллинз-стрит, последовал за ней, стараясь не выпускать из вида ее голубой широкополой шляпы.
Разумеется, ни к какому Мюллену она не пошла. Миновала Квартал, нигде не задерживаясь, и через сотню ярдов после Квин-стрит скрылась в одном из домов. Он приблизился и, запрокинув голову, прочел название, написанное на самом верху, под карнизом: Темпл-корт. Хотелось заглянуть внутрь, но, поразмыслив, Джеффри счел за благо не рисковать и пустился в обратный путь.
На первом же перекрестке он свернул налево, чтобы пройти через конский рынок. Торги еще не начались, но седельные лавки и зернохранилища были уже открыты. Через распахнутые двери каретных мастерских виднелись высокие колеса фаэтонов, выкрашенные в черный и желтый, а в переулке орудовал молотком кузнец, закусив пару гвоздей и зажав лошадиную ногу между колен. В детстве это всегда было праздником – приходить сюда и, не смущаясь серьезной, грубоватой толпы, смотреть аукционы. Здесь продавали рослых битюгов с огромными копытами, опушенными белым волосом; неказистых кляч, на каких возили свой товар молочники и торговцы льдом; продавали статных рысаков и надежных – и под воду, и под воеводу – уэйлеров. Но больше всех ему нравились грациозные английские хакнэ, которые не бежали – летели, высоко вскидывая ноги. Таких лошадей брали для самых модных и дорогих экипажей, и он был уверен, что отец, как раз тогда присматривавший выезд, купит именно хакнэ. До чего же горьким было разочарование, когда вместо элегантного красавца с длинным хвостом он увидел невзрачного бурого пони. «На таких только уголь возить!» – дорого ему обошелся тогда этот дерзкий, в глаза, протест. Но обиднее всего было не наказание, а то, что мама, не шевельнув бровью, начала на этом пони выезжать. Она правила сама и держалась так, словно сидела в роскошном ландо, запряженном парой. Так он обнаружил, что взрослые способны притворяться, будто вещи вовсе не такие, какими видятся. Открытие было малоприятным; он не мог до конца объяснить себе, почему, но с той поры наивный самообман стал ему казаться чем-то нездоровым. А что до пони – на следующий год его продали, и стыду пришел конец.
Магазин был уже открыт, и Фредди стоял за прилавком в отделе часов.
– Сэр, – сказал он, поздоровавшись, – тут вас искала какая-то дама.
– Так рано? Просила что-нибудь передать?
– Нет… Мне показалось, что она немая: все писала на бумажке.
С чего бы это? – гадал он, раздеваясь в каморке позади прилавка; что могло заставить Агату прийти сюда после того ультиматума, который она предъявила в последнюю их встречу? Хотя, возможно, это была вовсе не она, а всего лишь певичка из мюзик-холла, сорвавшая накануне голос. Тут сквозь неплотно прикрытую дверь послышался звук колокольчика. Девять против одного, подумал Джеффри; вышел в зал – и понял, что не ошибся.
На Агате был темно-серый жакет, отделанный крепом, и маленькая шляпка в тон. Серый цвет ее портил: кожа казалась бледнее, а усталость – заметнее. В выражении глаз и в том, как угловато, неуверенно она приблизилась, было что-то странное. Она достала из сумочки клочок бумаги и карандаш, положила на прилавок и застыла в ожидании ответа.
На листке было написано всего два слова: «Где Делия?»
Он хотел сказать: что за глупые шутки? – но сбился с мысли, встретив ее взгляд, полный страха и мольбы. Вот что было ему незнакомо: Агата боялась. Агата пришла сюда, прождав сестру всю ночь и обезумев от каких-то абсурдных подозрений. Пришла сама, забыв про гордость, про недавнее свое торжество над ним, и теперь не требует даже, а просит. Голову кладет на плаху. А ведь Делия – он вмиг это понял – сидит сейчас в Темпл-корте.
