Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения - [175]

назвал свой доклад «К характеристике поэзии Аркадия Гурьева»[375], однако этот малоизвестный литератор интересовал докладчика не сам по себе, а как друг юности Пастернака, входивший вместе с ним в литературный кружок «Сердарда». В поздней мемуарной книге «Люди и положения» Пастернак посвятил Гурьеву строки, полные восхищения, и сказал о его «незаурядных стихах», что они «предвосхищают будущую необузданную искренность Маяковского и живо передающиеся читателю отчетливые образы Есенина». Докладчик обратился к первой и единственной книге стихов Гурьева, вышедшей в 1913 году, и попытался отыскать там строки и образы, которые оправдали бы высокую оценку Пастернака. Однако хотя кое-какое отдаленное сходство с Маяковским у Гурьева иногда мелькает (например, в словах «больно стуча сапогами в душу жилища войти» можно усмотреть параллель с Маяковским: «в сердце лезут в сапогах и в касках»), в целом поэзия Гурьева оснований для восторгов не дает. Докладчик предположил, что причина для включения фрагмента о Гурьеве в книгу «Люди и положения» была в другом: Пастернак писал книгу о погибших поэтах, и в этом мартирологе имя Гурьева смотрелось, увы, весьма органично. Арестованный в 1942 году в Саратове, он в следующем году был выслан в Кустанайский край и там в том же 1943 году расстрелян. Хотя из историко-литературного контекста Гурьев после 1910‐х годов исчез, известно, что в 1920–1930‐е годы он бывал у Пастернака на Волхонке, и можно предположить, что о его трагической гибели автор «Людей и положений» знал. Более того, Поливанов высказал гипотезу, что, называя местом рождения Гурьева Саратов (тогда как на самом деле поэт происходил из окрестностей Бугуруслана), Пастернак намекнул на место ареста. Что же касается сопоставления с Маяковским и Есениным, то, как заметил в ходе обсуждения доклада А. Немзер, это не столько указание на конкретное сходство, сколько просто выражение пастернаковского хорошего отношения к Гурьеву.

Сам Андрей Немзер посвятил доклад одному из своих постоянных героев — Давиду Самойлову (1920–1990). Назвал он его «„Потаенная лирика“ Давида Самойлова». Речь шла о том, что докладчик охарактеризовал как «странное обхождение Самойлова с собственным поэтическим корпусом». В сборник Самойлова, выпущенный в 2006 году в серии «Новая Библиотека поэта», вошло около 900 стихотворений; между тем при жизни поэта опубликовано из них было всего две трети. Остальные Самойлов печатать не хотел, хотя они не принадлежали ни к числу шуточных, ни к числу резко политических и не ходили в самиздате (в отличие, например, от политических стихов Бориса Слуцкого, которые не появлялись в советской печати, но — по крайней мере в столицах — были хорошо известны). Докладчик попытался дать ответ на вопрос, чем объяснялась такая чрезмерная расчетливость (чтобы не сказать — скупость) Самойлова при решении вопроса о том, какие стихи печатать, а какие нет. По некоторым из поэтических высказываний Самойлова на эту тему выходит, что ему было неприятно даже не то, что чужое (редактора, цензора) вмешательство может испортить или погубить стихи, а сам факт чужого прикосновения к стихотворной материи. Причина, по-видимому, в интимном биографическом контексте, ясном главному адресату и музе — второй жене Самойлова Г. И. Медведевой, но туманном для тех, кто в этот биографический контекст не посвящен. Впрочем, в стихах Самойлова неизменно присутствовал не только этот интимный пласт, но и другой, гораздо более открытый для читателя пласт реминисценций из классики (от Второго письма Кантемира «К стихам своим» до Батюшкова с его «Выздоровлением» и Дельвига и Лермонтова с «чашей бытия»), что докладчик и продемонстрировал на многочисленных примерах.

Завершило конференцию выступление, которое, собственно говоря, должно было прозвучать в рамках стиховедческой секции, однако поскольку Сергей Кормилов накануне был в отъезде, ему пришлось прочесть доклад «Метризованная проза Геннадия Айги 1960–1980‐х»[376] на заседании, посвященном «неклассической филологии». Впрочем, если кто и был «неклассическим», то это Геннадий Айги (1934–2006), уроженец Чувашии, начинавший писать на чувашском языке, затем перешедший на русский и сделавшийся одним из лидеров европейского авангардизма. Неклассическим был прежде всего стих Айги: поэт отказался не только от рифмы, но даже и от того, что принято называть верлибром. Его творчество располагалось на границе между свободным стихом и метризованной прозой, хотя зачастую в состав сложного целого оказывались вкраплены моностихи, написанные классическими двух- или трехсложными размерами. Если верить докладчику, современная стиховедческая наука не доросла до творчества Айги, одна из главных отличительных черт которого — неравные по длине и порой очень длинные строки, количество стоп в которых может доходить до 30 и даже 40. Считается, что если стоп больше 10, то это уже не стихи, а метризованная проза, но где точно пролегает граница, наука сказать пока не может.

Доклад вызвал оживленную дискуссию, связанную, впрочем, не столько собственно с творчеством Айги, сколько с характеристиками польской поэзии. Дело в том, что докладчик неоднократно привлекал внимание аудитории к тому, что Айги переводил французских и польских поэтов, а сам создавал метризованную прозу, невозможную на польском языке, поскольку такая проза есть способ силлабо-тонического упорядочивания прозаического текста, а польской литературе силлаботоника чужда. Между тем двое из слушателей, как выяснилось, придерживаются решительно противоположного мнения: