Хроники постсоветской гуманитарной науки. Банные, Лотмановские, Гаспаровские и другие чтения - [173]
ГАСПАРОВСКИЕ ЧТЕНИЯ — 2012
(ИВГИ РГГУ, 20 апреля 2012 года)[370]
Третий день Гаспаровских чтений по традиции был отведен «неклассической филологии».
Открыл его доклад Веры Мильчиной «Из истории газетных мистификаций: раздел Франции, 1838»[371]. Речь шла о выпущенной в Лондоне в июле 1838 года брошюре «Галльская конфедерация». В ней изложен план раздела Франции на 18 государств с разным политическим устройством (как монархическим, так и республиканским), которые объединятся в конфедерацию, управляемую сеймом, куда все эти государства пошлют своих представителей. План этот, якобы выработанный тремя абсолютными монархами: российским, австрийским и прусским, подан в брошюре как реальный документ с датой и номером, выкраденный из санкт-петербургского императорского архива. Казалось бы, одного лишь финала этого документа, где предлагается выплатить 30 000 рублей за составление плана некоему Ивану ***, достаточно, чтобы понять: перед нами подделка, антирусский памфлет. Тем не менее сначала английские, а затем французские газеты в течение всей последней декады июля 1838 года активнейшим образом обсуждали план раздела Франции. Журналисты, как правило, сходились на том, что, скорее всего, этот план — мистификация, но руководствуясь логикой «нет дыма без огня» и опираясь на такие реальные исторические прецеденты, как раздел Польши в конце XVIII века, допускали, что какая-то реальная основа у плана галльской конфедерации была. Впрочем, реакция на план раздела Франции зависела прежде всего от политической позиции пишущего. Легитимисты, симпатизировавшие России, напоминали, что в 1814 году именно Россия в лице императора Александра защищала целостность побежденной Франции; противники абсолютизма, напротив, напоминали о регулярных встречах, на которых северные монархи вырабатывали планы совместной борьбы с «революционной заразой» (одна из таких встреч как раз в июле 1838 года происходила в Теплице, и, по-видимому, именно к ней была приурочена публикация брошюры). Таким образом, фантастический план-памфлет создавал если не альтернативную, то параллельную политическую реальность, воспроизводившую в своего рода кривом зеркале характерные черты реальности невыдуманной.
В ходе обсуждения доклада были высказаны ценные соображения о перекраиваниях существующих государств, как выполненных (Наполеоном), так и планировавшихся (декабристами), а также об английской памфлетной традиции, которая, как указала Мария Неклюдова, как минимум с XVII века предполагала — в отличие от французской — подачу вымысла под видом документа с указанием, в частности, точных архивных номеров.
Екатерина Лямина назвала свой доклад «Москва vs Некрополис: еще раз о допечатной рецепции первого „Философического письма“»[372]. Докладчица начала свое выступление с указания на то, что исследователям, анализирующим «Философические письма» Чаадаева, трудно найти язык для описания этих текстов; помочь здесь могут фигуры медиаторов, один из которых и стал героем доклада. Это Николай Семенович Селивановский (1806–1852), издатель, типограф и литератор, познакомившийся с текстом «Lettres philosophiques» уже в начале 1830‐х годов. Его причастность к изданию первого «Философического письма» заключалась в том, что 15‐й номер «Телескопа» с этой публикацией был отпечатан в его типографии и разослан подписчикам до получения цензурного билета. В докладе речь шла не об этом — хорошо известном — эпизоде, а о собственном творчестве Селивановского, точнее, о цикле очерков, который он печатал в «Телескопе» в 1832–1836 годах под общим названием «Московские окрестности». В этих очерках, и в особенности в последнем, опубликованном в апреле 1836 года, резюмирующем очерке «Москва», где дана, как выразилась докладчица, панорама древней столицы с высоты историософского полета, можно различить подспудную полемику с чаадаевским негативизмом по отношению к Москве. Если для Чаадаева этот город — Некрополис, как бы концентрирующий в себе все то темное, бессильное, лишенное творческой энергии, что автор «Философических писем» считал характерным для России и российской истории в целом, то подход Селивановского гораздо более нюансированный, далекий от абсолютной идеализации, но одновременно и от полного неприятия. Селивановский отмечает черты деградации и энтропии, заметные в московских и подмосковных усадьбах, но посредством своего «лирического картографирования» московских окрестностей стремится напомнить о том, что прошлое, запечатленное в них, не фантом, а реальность. Охарактеризовав круг общения Селивановского и его отца (который, как и сын, был просвещенным московским типографом и издателем) и круг книг, которые печатались тщанием обоих, докладчица показала, насколько важной была для Селивановского фигура Карамзина и, следовательно, насколько значимым и оскорбительным должно было казаться ему нарочитое отсутствие у Чаадаева каких бы то ни было упоминаний об «Истории государства Российского» и ее авторе.
