Хроники 1340–1350 - [355]

Граф де Фуа был глубоко потрясен случившимся и ясно это показал своим поведением. Он велел, чтобы в Ортезе собралась вся знать, все прелаты, а также все именитые горожане Фуа и Беарна. Когда они прибыли, граф объявил причину собрания и поведал, что уличил сына в столь великом преступлении и коварстве, которые заслуживают лишь смерти, — и потому намерен он сына казнить. Однако весь народ единодушно ответил на эту речь: «Монсеньор, не извольте гневаться, но мы не желаем смерти Гастона! Ведь он ваш единственный наследник!»

Когда граф увидел, что народ столь настойчиво просит за Гастона, то слегка поостыл. Он решил наказать юношу долгим заключением, продержав его в темнице два или три месяца, а затем послать его с глаз долой в какое-нибудь дальнее путешествие на два или три года, дабы за этот срок его проступок успел забыться, а сам он, повзрослев и многое повидав, научился лучше понимать жизнь.

Рассудив так, граф объявил собрание распущенным. Однако представители графства Фуа не желали уезжать из Ортеза до тех пор, пока граф не заверит их, что не станет казнить Гастона, своего сына. Так они любили юношу! Граф им это пообещал, но твердо сказал, что некоторое время продержит сына в темнице, дабы его наказать. Согласившись с этим, представители всех сословий Фуа отбыли из Ортеза. Гастон же остался в темнице.

Новость о случившемся разнеслась по многим краям и достигла папы Григория XI, жившего в ту пору в Авиньоне[1854]. Папа срочно назначил своим легатом кардинала Амьенского, дабы он прибыл в Беарн, вмешался в происходящее, успокоил графа де Фуа, укротил его гнев и вызволил юношу из темницы. Однако кардинал столь мешкал со сборами, что успел добраться лишь до Безье, когда вдруг узнал, что в Беарне ему делать нечего, ибо сын графа де Фуа, Гастон, уже мертв. Сейчас я вам расскажу, как он умер, коль скоро я зашел в своем рассказе так далеко.

Граф повелел заточить своего сына в одной из тускло освещенных камер ортезского донжона. Просидев там десять дней, юноша все это время очень мало ел и пил, хотя ежедневно ему приносили довольно еды и питья. Когда перед ним ставили какое-нибудь блюдо, он безучастно отодвигал его в сторону, даже не пробуя. И некоторые уверяют, что все кушанья, которые ему приносили, потом были найдены совершенно нетронутыми, и что в день своей смерти он тоже не ел ни крошки. Поэтому было еще удивительно, что он смог протянуть столь долго.

По разным соображениям, граф приказал содержать сына в темнице без всякого присмотра, дабы никто не мог его утешить или ободрить. И как вошел юноша в узилище, так и оставался бессменно в одном и том же платье. Непривычный к таким условиям, он стал тяжко кручиниться, проклиная тот день и час, когда родился и появился на свет, — всё для того, чтобы прийти к такому концу.

В день его смерти слуга принес ему пищу со словами: «Гастон, вот ваше кушанье». Гастон безучастно ответил: «Поставьте туда». Когда слуга посмотрел в указанное место, то увидел все блюда, принесенные прежде. Затворив за собой дверь, слуга поспешил к графу де Фуа и сказал ему: «Монсеньор, ради Бога, потревожьтесь о вашем сыне! Ведь он уморит себя голодом в этом своем заточении! Насколько я понимаю, он ничего не ел с тех пор, как вошел туда, ибо все блюда, которые ему приносили, я нашел совершенно нетронутыми и сваленными в одну кучу».

От этой новости граф рассвирепел. Без единого слова он выбежал из покоя и зашагал к узилищу, где томился его сын. На беду, в руке у него тогда находился длинный и узкий ножичек, которым он обычно подрезал и чистил свои ногти. Велев отпереть дверь темницы, граф ворвался к сыну, держа при этом ножик за лезвие, причем столь близко к острию, что между ним и пальцами графа не поместился бы даже турский ливр. Со словами: «Ну, предатель! Чего же ты не ешь?!» — граф резко приставил кончик ножа к горлу сына, по несчастью задев при этом какую-то из вен. Ничего более не сказав и не сделав, граф тут же выбежал из темницы и вернулся в свои покои.

Юноша был крайне потрясен и испуган внезапным приходом отца. И без того ослабленный голодовкой, он с ужасом чувствовал, как в горло ему вонзается острие ножа, которое, при всей своей малости, перерезало ему одну из вен. Не снеся всего этого, юноша судорожно перевернулся на другой бок и скончался.

Едва граф вернулся в свои покои, как тот же самый слуга примчался к нему с новой вестью: «Монсеньор, — вымолвил он, — Гастон умер!» — «Умер?» — переспросил граф. «Помилуй меня, Господи! Да, монсеньор, это правда». Но граф не хотел поверить в истинность донесения и послал в темницу одного придворного рыцаря из тех, что были тогда при нем. Вернувшись, рыцарь подтвердил, что юноша действительно мертв. Тогда начал граф безмерно сокрушаться и крайне горько оплакивать своего сына, причитая: «О Гастон, Гастон! Какой бедственный случай выпал сегодня, в час, недобрый для нас обоих! Зачем поехал ты в Наварру повидать свою мать! Никогда уже не познать мне столь совершенной радости, какую доводилось испытывать прежде!» Затем граф выказал великое смирение. Призвав своего цирюльника, он велел полностью обрить себе голову и вместе со всем двором облачился в черные одеяния. Тело юноши со стенаниями и рыданиями отнесли в ортезский монастырь братьев-миноритов и там погребли. На этом кончается мой рассказ о гибели Гастона де Фуа. Убил-то его отец, это правда, но руку смерти направлял наваррский король».