Христос остановился в Эболи - [12]

Таким образом передо мной прошли апулийские бродячие купцы, неаполитанские торговцы грушами, ломовые извозчики, шоферы — словом, люди самых разнообразных профессий. Однажды поздно ночью, когда я лежал уже в постели, я услышал непривычное пыхтенье мотоцикла и затем увидел у себя в комнате мотоциклиста в шлеме, покрытом пылью. Это был барон Никола Ротунно из Авеллино, один из самых богатых помещиков провинции. Он вместе со своим братом адвокатом владел бескрайними землями в Грассано, в Трикарико, в Гроттоле и не знаю в скольких еще местах провинции Матеры и разъезжал на мотоцикле, собирая с управляющих деньги за урожай, требуя с крестьян уплаты долгов, тех долгов, которые они вынуждены делать в течение года, чтобы перебиться, и которые обычно превышают весь их годовой доход, убивая тем самым всякую надежду на благоприятное время года. Барон, безбородый худой молодой человек в пенсне, славился в Грассано, так же как и его брат, особой беспощадностью в соблюдении своих выгод. Он был способен выгнать крестьянина с земли за долг в несколько лир, был коварен и скрытен в делах, ловко подбирал управляющих, преданных его интересам, был очень груб со всеми. Он был церковником и носил в петлице пиджака вместо обычного фашистского значка круглый значок католического действия[11]. Со мной он был очень любезен. Узнав, что я его сосед по кровати, ссыльный, он тотчас же предложил освободить меня, говорил, что это для него очень легко, так как он друг самой любимой приятельницы сенатора Боккини, начальника полиции; эта дама, как и он, из Авеллино и, так же как он, особенно чтит Мадонну, которой поклоняются в знаменитом храме в окрестностях этого города. Таким образом, разговор зашел о храмах и о их святых, о святом Рокко из Тольве, в необыкновенной силе которого я мог убедиться благодаря собственному опыту и особой милости. Тольве — это деревня недалеко от Потенцы. Каждый год в начале августа туда совершается паломничество. Мужчины, женщины, дети собираются со всех близлежащих провинций, бредут пешком, едут на ослах, передвигаясь день и ночь. Святой Рокко, как бы парящий над церковью, ждет их. «Тольве принадлежит мне, и я ему покровительствую», — говорит святой Рокко, изображенный на лубочной картинке в коричневой одежде с золотым нимбом на фоне голубого неба этой страны.

Но и святой из Грассано — хороший святой: это святой Маврикий, сверкающий красками там внизу, в церкви, вооруженный до зубов прославленный картонный воин, наподобие тех, которых и сейчас еще с таким искусством делают в Бари.

От святого Маврикия мы перешли к его товарищу по оружию и благодати и к другим святым, к святому Августину и к «Граду божию»[12] и к спорам вокруг евангелий.

Барон был поражен и обрадован моей осведомленностью в этой области, ибо он не мог предположить, что я все это знаю. Было уже очень поздно, и глаза мои слипались, когда барон внезапно сел на постели, взял с ночного столика очки, нацепил их на нос, одним прыжком оказался на полу и тихо подошел к моей кровати, закутанный, как призрак, в длинную белую ночную рубашку, которая спускалась почти до босых ступней. Когда он приблизился ко мне, он осенил меня широким крестом и сказал торжественным и взволнованным голосом: «Благословляю тебя во имя младенца Христа, доброй ночи». Перекрестив меня вторично, он вернулся на свою постель и потушил свет. Охраняемый неожиданным благословением помещика-барона, я тотчас же заснул, чтобы проснуться, как обычно, на рассвете под ангельские звуки колокольчиков уходящих в поле стад и под дьявольские крики Приско, который, как обычно каждое утро, звал громовым голосом своих заспавшихся сыновей.

Комната вдовы, которую я должен был на эту ночь разделить со сборщиком налогов, была гораздо мрачнее комнаты Приско. Она была темная, длинная, узкая, с окошечком в глубине, с крашенными известью серыми, грязными и облупившимися стенами. Там стояли три кровати, в углу — железный умывальный таз с потрескавшейся эмалью, кувшин и хромой комод против кроватей. Грязная лампочка, засиженная мухами, давала желтоватый, точно поблекший свет. Мухи летали стаями в удушающей жаре. Окно было закрыто, чтобы не влетали комары, но как только я опустил голову на подушку, тотчас же услышал со всех сторон их писк, наводящий такой страх в этой малярийной местности.

В это время вернулся мой товарищ; он повесил кепку на гвоздь против моей кровати, положил футляр с кларнетом на комод и разделся. Я спросил у него, как идут дела в Гальяно.

— Плохо, — ответил он. — Сегодня я приехал, чтобы сделать опись имущества. Налогов не платят. Приедешь делать опись, а в доме ничего нет. Я был у троих; никакой мебели, ничего, кроме постели, а постель взять нельзя. Придется удовлетвориться козой да несколькими голубями. Не хватает даже денег, чтобы оплатить расходы по перевозке. Завтра я должен зайти еще к двоим; будем надеяться, что там дело пойдет лучше. Но это настоящее несчастье — крестьяне не хотят платить. Почти у всех здесь, в Гальяно, есть своя земля — крохотный клочок земли, пожалуй, слишком далеко от поселка, в двух-трех часах пути; и нередко, действительно, земля плохая и дает мало. Налоги большие, если говорить правду. Но это меня не касается; не мы их устанавливаем; мы должны только заставить платить их. А вы знаете, какие крестьяне: у них все года плохие. Они кругом в долгу, больны малярией, им нечего есть. Но послушай их, и попадешь впросак; мы должны выполнять свой долг. Не платят — бери хотя бы то, что есть, вещи, которые ничего не стоят. Иногда мне приходилось совершать поездку из-за нескольких бутылок оливкового масла и горсточки муки. А они еще на нас смотрят неприязненно, с ненавистью. В Миссанелло два года назад даже стреляли. Это мерзкая должность. Но ведь надо жить.