Христос остановился в Эболи - [13]

Я видел, что эта тема ему неприятна, и, чтобы ободрить его, перевел разговор на музыку. Он надеялся научиться сочинять песенки, выйти победителем на каком-нибудь конкурсе, получить какую-нибудь премию — тогда бы он бросил службу. А пока он играл на кларнете в оркестре Стильяно. Я спросил его, какие поют в этих местах песни и не может ли он научить меня некоторым из них и даже переписать их. Он спросил, какие песенки меня интересуют — «Черное личико» или какая-нибудь другая модная вроде этой. Нет, это не то, я имею в виду крестьянские песни. Он некоторое время молчал, как бы размышляя над новой для него задачей, над которой он никогда не задумывался. Записать музыку песенки он мог бы, наигрывая ее по нескольку раз на кларнете. Но он не мог вспомнить ни одну из тех песенок, которые поют крестьяне. В Виджано поют и играют. А здесь нет. Может быть, есть какие-нибудь церковные песни. Он наведет справки. А других он не знает. То же самое я заметил и в Грассано. Ни утром, когда идут на работу, ни в полдень, когда обедают, ни вечером, когда возвращаются длинными черными вереницами с ослами и козами к домам на горе, ни один голос не нарушает тишину края. Только единственный раз я слышал откуда-то со стороны Базенто жалобу тростниковой флейты, ей отвечала другая флейта с противоположного холма: это были два пастуха из чужих мест, перегонявшие скот из края в край и перекликавшиеся издалека. Но крестьяне не поют.

В первое утро меня разбудили не колокольчики овец, как в Грассано, — потому что здесь нет ни пастухов, ни пастбищ, ни травы, — а непрерывный стук ослиных копыт по камням улицы и блеяние коз. Переселение это совершается каждый день. Крестьяне встают затемно, потому что им нужно совершить кому двух-, кому трех-, кому четырехчасовой переход, чтобы добраться до своих полей, что лежат у нездоровых русел Агри и Сауро или на склонах далеких гор.

Комната была залита светом. Фуражки с буквами уже не было. Мой сосед, должно быть, ушел на рассвете, чтобы принести утешение закона в дома крестьян прежде, чем они отправятся на свои поля; и в этот час он, быть может, уже бежал в своей фуражке, сверкающей на солнце, с кларнетом, с козой на поводке по дороге в Стильяно. Со стороны двери до меня доносились женские голоса и плач ребенка. Десяток женщин, держа детей на руках или за руку, терпеливо ждали моего пробуждения. Они хотели показать мне своих детей и просить меня полечить их. Дети все были бледные, худые, с большими черными печальными глазами на землистых лицах, с раздутыми и тугими, как барабан, животами, на тонких кривых ножках. Малярия, которая здесь не щадит никого, уже вселилась в их исхудалые, рахитичные тела.

Я не хотел заниматься больными, потому что это не было моим призванием, потому что я очень мало в этом смыслил и, кроме того, отдавал себе отчет в том, что если буду это делать, то войду в устоявшийся, завистливый мир синьоров поселка, а это мне нисколько не улыбалось. Но я сразу понял, что не смогу долго удерживать свои позиции. Повторилась сцена предыдущего дня. Женщины просили, благословляли, целовали мне руки. Надежда, абсолютная вера жила в них. Я спрашивал себя, что могло породить ее?

Вчерашний больной умер, и я ничего не смог сделать, чтобы спасти его; но женщины говорили про меня, что я не какой-нибудь докторишка, как другие, — это они сразу увидели, — а добрый человек и вылечу их детей. Может быть, это был естественный престиж всякого нового человека, приехавшего издалека и потому уподоблявшегося божеству; или, скорее всего, они заметили, что, несмотря на мою беспомощность, я все же старался сделать что-то для умирающего, осматривал его внимательно и с искренним состраданием? Я был удивлен и пристыжен этим доверием, столь же глубоким, сколь незаслуженным. Я отпустил женщин, дав несколько советов, и вышел вслед за ними из затененной комнаты на ослепляющий свет утра. Тени домов были черные и резкие; жаркий ветер, вырывавшийся из-за обрывов, поднимал тучи пыли; в пыли ловили блох собаки.

Я захотел познакомиться с установленными для меня границами, которые точно совпадали с границами поселка, захотел совершить первое кругосветное путешествие по моему острову; земли вокруг должны были оставаться для меня недостижимыми просторами, лежащими за пределами геркулесовых столбов, установленных подестой. Дом вдовы находился в самом высоком месте поселка, на расширении дороги, которая кончалась у церкви, у маленькой белой церквушки, чуть побольше обычного дома. У входа стоял настоятель и грозил палкой группе мальчиков, которые в нескольких шагах от него строили ему рожи и гримасы, нагибались к земле, точно собираясь забросать его камнями. При моем появлении мальчики разлетелись, как воробьи; священник смотрел им вслед гневным взглядом, махал палкой, крича: «Проклятые, еретики, отлученные!»

— Над этим краем нет благословения божьего, — сказал он потом, обращаясь ко мне. — В церковь мальчишки приходят, чтобы поиграть. Вы видели? Они даже некрещеные. А так не приходит никто, я служу мессу скамейкам. Нет никакой возможности заставить кого-нибудь платить за эти клочки земли. Я еще не получил ничего за прошлый год. И это порядочные люди, цвет поселка! Вы еще увидите!