Христос остановился в Эболи - [10]

Был вечер. Аптекарь с ружьем спрятался за дубом и стал ждать, когда барон выйдет подышать воздухом. Светила полная луна. Барон вышел, но на руках он держал ребенка; он сел на каменную скамейку и стал подбрасывать ребенка на коленях. Аптекарь медлил, он не хотел убивать невинного; но так как барон, видимо, не собирался услать мальчика, он вынужден был решиться. Он был отличный стрелок и не промахнулся. Он попал ему прямо в лоб, как раз когда ребенок его обнимал. Естественно, все либералы попрятались, но были арестованы и осуждены. Аптекарь умер в тюрьме в Потенце, доктор пробыл там долгие годы, и, конечно, тоже умер бы, если бы не случилось так, что у жены губернатора были трудные роды: она никак не могла родить, и жизнь ее была в опасности. Никто из врачей Потенцы не мог помочь ей; тогда кому-то пришла в голову мысль позвать врача, находившегося в тюрьме. Он явился, спас губернаторшу, которая родила прекрасного мальчика и, как только поправилась, помчалась в Неаполь и упала к ногам королевы. Доктор получил помилование, но не вернулся больше в Грассано. Он остался в Потенце, а его потомки живут там и поныне. Ребенок, которого так заботливо оберегал аптекарь, стал потом, как я уже говорил, первым депутатом от Грассано в итальянском парламенте, он прикидывался либералом, но в то же время покрывал разбойников. А внук, который еще жив, здесь никогда не бывает, но втайне оказывает из Рима покровительство банде, хозяйничающей в крае. Все это дети разбойников.

Я никогда не мог проверить, достоверны ли все подробности этой истории, которая хоть немного облагораживала взаимную вражду жителей Грассано, связывая ее с теми далекими временами и в какой-то мере оправдывая ее идейными мотивами. Но все это не имеет значения. Борьба синьоров между собой не имеет ничего общего с вендеттой, переходящей от отца к сыну; дело тут также не в реальной политической борьбе между консерваторами и прогрессистами, даже если она случайно и принимает такую форму. Конечно, каждая из этих двух партий обвиняет другую в самых страшных преступлениях; и те же истории, рассказанные лейтенантом Декунто, но вывернутые наизнанку, в сентиментальном тоне передавались мне членами той группы, которая в настоящий момент стояла у власти. Одно правда, что эта постоянная вражда синьоров существует в тех же самых формах повсюду в Лукании. У мелкой буржуазии не хватает средств, чтобы жить с достаточным внешним блеском, по-дворянски. Все сколько-нибудь способные юноши и те, кто могут проложить себе хоть какую-то собственную дорогу, покидают эти края. Наиболее предприимчивые уезжают без гроша в кармане в Америку; другие уезжают в Неаполь или в Рим и уже больше не возвращаются на родину. Здесь остаются только неполноценные, те, кто ничего не умеет делать, с физическими недостатками или ни к чему не пригодные, ленивые; скука и жадность делают их злыми. Этот вырождающийся класс нуждается в господстве над крестьянами и в закреплении за собой доходных мест (маленькие поместья доходов не приносят) — учителя, аптекаря, священника, начальника карабинеров и тому подобное; в сохранении власти в своих руках, что является для них вопросом жизни и смерти — нужно, чтобы мы или наши родственники, или свойственники были на командных постах. Отсюда непрерывная борьба за то, чтобы вырвать необходимую и желанную власть, отнять ее у других, — борьба, которую узость среды, безделье, усугубленные личными или политическими мотивами, делают постоянной и жестокой. Каждый день приходят из всех деревень Лукании анонимные письма в префектуру. А префектура скорее довольна, хотя и заявляет обратное. В Матере делают вид, что пытаются утихомирить наши споры, говорил мне лейтенант Декунто, но в действительности делают все, чтобы раздуть их. У них есть в этом смысле инструкции из Рима. Так угрозами или обещаниями они держат всех в руках. Но на что мы можем надеяться? И он сделал характерный жест рукой, обозначавший: ни на что. Здесь нельзя жить. Надо уезжать. Теперь поедем в Африку! Это наша последняя ставка.

Лицо лейтенанта милиции делалось серым, когда он так говорил со мной, а его бегающие глаза отчаянно и зло сверкали от бессильной ярости. Он сам целиком принадлежал к этим людям, этой вражде, этим страстям; он был из их числа и терзался этим. Проблески сознания и стыда появлялись у него. Он верил, как и все другие, в африканское предприятие, в необходимость «жизненного пространства» для вырождающейся мелкой буржуазии, но в то же время он отдавал себе отчет, пусть элементарно и только чувством, что этот класс вырождается и нищает, и война становилась для него бегством в мир разрушения. В сущности его больше всего привлекала в этом предприятии возможность поражения, уничтожения. Это было видно по тону, которым он повторял: это наша последняя ставка. Чуть заметные проблески сознания, вспыхивавшие у него и отличавшие его от сограждан, не проявлялись иначе, как в глубоком, стыдливом презрении к себе. К взаимной ненависти синьоров у него прибавлялась ненависть к самому себе — и это делало его, что было ясно для всякого, наблюдавшего за ним, еще более злым и едким, чем другие, способным на любое преступление. Он мог бы убить, ограбить, стать шпионом и, быть может, даже умереть героем просто от отчаяния — и все это с наивной простотой юноши из хорошей семьи. Выходом для него была война в Африке. Если дела обернутся плохо, какое это имеет значение? Весь мир мог рухнуть, чтобы похоронить самое воспоминание о Грассано, белеющем на вершине холма, неизменном с его синьорами и бандитами.