Христос остановился в Эболи - [9]

В противоположность этому Грассано скорее большой поселок на проезжей дороге, недалеко от главного города провинции; там нет такого тесного общения людей; поэтому страсти могут быть более скрытыми, принимать более разумную форму, более сложный характер. Секреты Грассано были мне открыты в первые дни моего пребывания там одним из наиболее ревностных носителей их. Как я узнаю страсти Гальяно? Я должен прожить в Гальяно три года — бесконечно долгий срок. Мир замкнут; ненависть и борьба синьоров — это единственные каждодневные переживания; и я уже увидел по лицам синьоров, какие они бурные и закоренелые, ничтожные, но неугасимые, как в греческой трагедии. Но все же мне необходимо, подобно герою Стендаля, составить план действий и постараться строго его придерживаться. В Грассано моим осведомителем был начальник милиции лейтенант Декунто. Кто будет им здесь?

Когда лейтенант Декунто, начальник милиции в Грассано, на следующий день после моего прибытия из Реджина Чёли [7] послал за мной с категорическим приказом явиться, я еще не освоился с новым окружением, не знал еще как следует, что происходит в этом мире, какие царят настроения в поселке в связи с грядущей войной в Африке и боялся каких-нибудь новых неприятностей. Вместо этого я увидел в комнатке, служившей начальнику милиции кабинетом, маленького, приятного молодого блондина с бегающими светло голубыми глазками, с горькой улыбкой на губах; взгляд его всегда скользил мимо вещей, вкось, не столько от страха, сколько от чего-то похожего на стыд и отвращение. Он позвал меня, потому что я был офицер в отставке, так же как и он, и ему хотелось познакомиться со мной. Он счел необходимым тотчас же сказать мне, что он командует милицией, но не имеет ничего общего ни с квестурой, ни с карабинерами, ни с подестой, ни, в особенности, с секретарем фашистской организации — кроме всего, еще и настоящим преступником; все же остальные были бандой, достойной этого фашиста. Жизнь в Грассано невыносима, и из этого нет выхода. Все честолюбцы, воры, бесчестные, жестокие люди. Он должен непременно вырваться отсюда, иначе он умрет. Вот почему он подал заявление, что хочет уйти добровольцем в Африку; и пусть все провалится. Мало о чем можно пожалеть.

— Мы играем ва-банк, — сказал он мне, смотря вдаль, мимо меня. — Это конец, понимаете? Конец. Если мы победим, может быть, мы сможем что-нибудь изменить, кто знает? Но Англия не позволит. Мы разобьем себе голову. Это наша последняя ставка. А если дело пойдет плохо… — и он сделал такой жест, будто хотел сказать: тогда конец миру. — Будет плохо, вот увидите. Но это не имеет значения. Так больше продолжаться не может. Вы здесь останетесь некоторое время. Вам чужды наши переживания, и вы сможете вынести свое суждение. Когда вы увидите, что за жизнь в этом краю, вы мне скажете, что я был прав.

Я молчал, потому что не доверял ему. Но я должен был признать в последующие дни, что лейтенант Декунто, если даже и следил за мной, был все же искренен и его пессимизм совсем не был притворным. Он симпатизировал мне, потому что я был из других краев и он мог изливать мне свои огорчения… Всякий раз, как я поднимался к церкви в верхней части поселка и останавливался на ветру, чтобы посмотреть на горестный пейзаж, он появлялся рядом, серовато беловатый, как призрак, и говорил со мной, не глядя на меня. Он был последним звеном в цепи ненависти, восходившей к далеким поколениям; сколько лет это длилось? Сто? Нет, больше! Двести. Кто знает, быть может, всегда! Ему передалась эта страсть по наследству. Он ничего не мог поделать, и он укорял себя за это. Они здесь ненавидели друг друга веками и всегда будут ненавидеть, среди этих самых домов, перед теми же белыми камнями Базенто, у тех же самых пещер Ирсины. Теперь они все фашисты, это известно. Но это ничего не значит. Раньше они были ниттианцами[8] или саландринцами[9], до этого — джолиттианцами[10] или антиджолиттианцами, правыми или левыми, за разбойников или против разбойников, бурбонистами или либералами, а еще раньше — кто его знает кем. Но все берет начало вот от чего: были порядочные люди и были бандиты, дети порядочных людей и дети бандитов. Фашизм ничего не изменил. Напротив, раньше, когда были партии, порядочные люди могли стоять по одну сторону под особым знаменем и противостоять другим и бороться, прикрываясь политикой. Теперь остаются только анонимные письма, притеснения и взяточничество в префектуре. Потому что теперь все фашисты.

— Я, видите ли, из семьи либералов. Мои прадеды сидели в тюрьме при Бурбонах. А секретарь фашистской организации — знаете, кто он? Он сын разбойника. В самом деле сын разбойника. И все, кто ему подпевает и кто сейчас распоряжается в поселке, одного с ним поля ягода. И в Матере то же самое. Национальный советник Н., уроженец этих мест, — вышел из семьи, поддерживавшей разбойников. Также и барон Коллефуско, владелец всех окрестных земель, хозяин роскошного дома на площади, кто он? Живет в Неаполе, это известно, и сюда никогда не приезжает. Не знаете его? Бароны Коллефуско около шестидесятого года были истинными вождями разбойников в этих местах. Это они их оплачивали, они их вооружали. — Голубые глазки лейтенанта сверкали ненавистью. — Вы часто садитесь, я видел много раз, на каменную скамейку перед дворцом барона. Сто лет назад, даже более ста лет, на эту самую скамейку, вот как вы теперь, садился каждый вечер, чтобы подышать воздухом, прадед нынешнего барона и обычно держал на руках одного из своих малышей — как раз будущего деда нашего барона, депутата и опору разбойников. На этой скамейке старик был убит родственником одного из моих прадедов. Он был аптекарем, его брат — врач Пэлезе. Мы, здешние Декунто, происходим из той же семьи. В Потенце есть еще несколько потомков доктора. Вот как это случилось. В то время была здесь у нас группа карбонариев, и в ней состояли два брата Палезе, некто Ласала, из тех Ласала-плотников, которых вы знаете, Руджеро, Бонелли и много других; и с ними был также барон Коллефуско, который прикидывался либералом. Но барон был шпионом, он для того и вошел в группу, чтобы выдать всех. Действительно, однажды было устроено заседание по поводу каких-то там действий, которое они собирались вскоре предпринять. Как только заседание кончилось, барон возвращается во дворец, призывает к себе верного слугу, приказывает седлать лучшего коня, дает ему список всех заговорщиков и посылает к губернатору Потенцы. Но отъезд слуги не прошел незамеченным. Возникли кое-какие подозрения: что собирался делать этот слуга на дороге в Потенцу в этот час, для чего оседлал лучшую лошадь в поселке? Времени терять было нельзя; надо догнать его, остановить, обнаружить предательство. И четверо карбонариев скачут на лошадях. Но лошадь барона была лучше, и выехал слуга на час раньше. Все четверо скачут по кратчайшим дорогам, по тропинкам, мчатся всю ночь, и им удается настигнуть слугу как раз у ворот Потенцы, на опушке леса. На скаку издали стреляют по лошади, и лошадь падает; хватают слугу, привязывают к дереву, обыскивают и находят записку барона. Решено было не убивать слугу, оставляют его привязанным и возвращаются во весь опор в Грассано. Надо наказать предателя. Карбонарии собираются и тянут жребий, кому выпадет убить барона. Жребий падает на доктора Палезе, но его брат аптекарь лучше стреляет и к тому же он холост; он просит заменить брата и получает согласие. Тогда против дома барона не было других домов, как сейчас, а сразу начиналось поле и рос большой дуб.