Храм превращается в плацебо - [37]

На секунду мне стало стыдно, и даже попытался найти глазами урну, куда я должен был выбросить бычок. Видимо, машинально курил и машинально отщёлкнул. Знаете, в юности у нас было одним из признаков крутизны – отщёлкнуть большим пальцем окурок небрежно и нарочито, причём как можно дальше. Въелось, вросло в привычку.

Но урны не было! Остановка, тётка, девушка напротив, дерево справа. Никаких урн! Наоборот! За спиной девушки порывы ветра мотали по асфальту целлофановые пакеты, обёртки из-под «сникерсов», упаковки из-под семечек, старые листья. Мой окурок в этой вакханалии мусора, пожалуй, был самым смирным и незримым. И я хотел было об этом сказать. Но девчушка опередила, произнеся, гордо отвернувшись:

– Загадили город, – внезапно добавив, – нахер.

Организм вспомнил, что существуют ощущения, но сделал это зря. Ибо ощущение было такое, словно ударили. Если бы не это её «нахер», я бы извинился, поскольку неправ оказался. И если бы она, мило улыбаясь, попросила, поднял бы, не задумываясь, свой «бычок» и бережно водрузил бы туда, куда мне скажут, поскольку был благодушен и до последней секунды – счастлив.

Но в два раза моложе меня девчушка отошла на несколько шагов, словно и не было никакого разговора. И мне внезапно захотелось подойти к ней, попросить прощения, поинтересоваться, откуда у неё возникла тяга к чистоте: с субботника, по работе или просто по жизни? Словом, сделать всё, чтобы умиротворенное настроение вернулось.

Я мог бы ей рассказать о конце 80-х, о захудалом райцентре, где рос среди «гопоты», где умение «щёлкать бычком» выручало от тягучего выяснения «ты чьейных будешь?». Я мог бы рассказать, что после долгожданного телефонного звонка от тёщи в полдвенадцатого ночи выпил рюмку водки и лег спать, заведя будильник на семь утра. О том, что полвторого меня разбудил другой звонок, от жены. Которая слабо прошептала, что лежит в коридоре на сквозняке, и просила ей отдельную палату. О том, как, так и не уснув, я с утра снял деньги и понёсся на другой конец города, муторно и долго выяснял с врачами, что почём, купил палату (в больницах это называют добровольной материальной помощью). С беляшом и пивом дождался во дворе, когда она мне отсигналит по телефону, мол, теперь порядок, но привези мне то, то и то, и поесть чего-нибудь. Как выяснял в приемной, что ей можно, что нельзя. Как съездил домой, собрал, по дороге купил, отвёз. Встретился с тестем, нанял машину, заехали в магазин, загрузив такси под завязку. Как расставляли с ним всё дома. Как тёща сварила, отвёз горячего, а теперь еду домой, вновь через весь город…

Мы уже сидели в автобусе. Мне досталось свободное место – лицом к салону. Сидевшая напротив, чуть поодаль, девушка, смотрела в окно, делая вид, что ни о чем не спрашивала. Или не в её силах более смотреть на козлов, разбрасывающих окурки. А я сожалел, что так и не подошёл к ней на остановке, не сказал самое главное. И вероятно стоило бы сейчас подсесть и сказать просто:

– Девушка, простите меня. Я так сегодня устал, замотался. Но я больше так не буду. Ведь у меня сегодня родился сын. И я счастлив.

И тогда бы она оторвалась от безучастного рассматривания города, повернулась бы ко мне и резюмировала бы:

– А мне похер.

Поэтому я так и сидел на месте – лицом к салону. Девушка вышла минут через пять. Оказавшись дома, я выпил ещё рюмочку. За то, что обошлось. Что мои в отдельной палате и больше не лежат на сквозняке. Что кроватку, ванночку, коляску, распашонки, конверт и кучу другого из заранее составленного списка я купил и привез. Жену накормил… Уже засыпая, нащупал зазвонивший телефон:

– У меня молоко слабо идёт! – чуть ли не плакала. – Привези завтра грецкого ореха и томатного сока, хорошо?

– Да, да, хорошо, конечно.

– Вы всё купили?

– Да, да. Только той синей ванны не было. Зелёную купил. Нечего?

Утром, после посещения роддома, я вновь оказался на остановке с прибитым к дереву её обозначением. Курил. И знаете что? Урна оказалась сразу за деревом.

Переполненная через край.

Тихий глашатай

Серёжку мать не доносила. Лёг снег, растаял, снова лёг, и под приятным и лёгким покровом предательски скрылась ледяная дорожка. Наташка и поскользнись. Упала навзничь. И что сотрясение небольшое – особо не страшно, копчик сломался. И это на седьмом месяце. Уже в «скорой» могла бы и выкинуть, но даже чуточку стужиться при такой травме не дано стало. Сразу в операционную на кесарево. Мать в реанимацию, ребенка – ни туда ни сюда. В городском роддоме, слышали, камера есть для доходяг-то. Так то в городском! Из района как везти? Помрёт по дороге, и под суд.

А тут бабка Марья, Наташкина мать. Дочь попроведать, да как чего понять. Ей и выносят. Серёжка чёрный, как цыганёнок, скукоженный, еле шевелится. Ни кричать, ни соску взять не может. Ему ещё бы внутри мамы месяца с два дооформиться. И на тебе – горе!

Марья его – цап, за пазуху как котёнка, и ходу на свою окраину. Домик крохотный, но с русской печкой. Серёгу – в валенок и под потолок на лежанку. Дня три допаривался первый бабкин внучек. А у Наташи всё – беда. При кесаревом салфетку внутри оставили, вновь операция, чистить. А копчик ещё, не пошевелиться. Так с месяц в полузабытьи в реанимации той. Едва не схоронили. Вышла: тощая, чернущие глаза навыкате, тёмные пряди отросшие – в платок не вмещаются. Без молока. Муж, Сашка, из армии в письмах извёлся весь, даже отпуск выпросил вне срока, и года не отслужив. Приехал на три дня, а чем помочь? Молока не даст. А вот у родителей своих денег занял. Да Марья с книжки сняла страховые. Закрыла книжку. Корову взяли. Тут и отец зятя подмог. Вредный мужик был, всё не по его. Приказывать любил, ворчать. Но стайку накрыть помог, зима на носу – и корове где жить стало. Сена потом ещё привёз. Купил или выменял – кто знает? Сашкина родня скрытная, ссыльных потомки. Не то из татар, не то армяне они.