Хлеб на каждый день - [29]

Но брать они не умели. А может быть, нечего было в этом мире брать таким вот женщинам, знающим, какой цвет губной помады в моде, но не имеющим понятия, каким образом и где можно заполучить эту помаду. Они, как всякие поднаторевшие в теории специалисты, были никудышными практиками, а жизнь каждый день требовала от них совсем других поступков. Так что разговоры с Зинаидой были вроде островка женской слабости и тщеславия в их нормальной человеческой жизни.

То же самое можно было сказать и о Зинаиде. Работа в издательстве забирала у нее много сил, хотя к сорока семи годам она освоила свою работу настолько, что могла бы ее выполнять, как говорится, с закрытыми глазами. Но какие-то силы оставались, и она их тратила на подруг, на пустопорожние разговоры о том, что носят, чем красятся, куда катится так называемый сильный пол.

Анечку старшая сестра отбила от родительского дома без всяких корыстных целей. Видимо, материнский инстинкт, потребность растить, обучать, передавать свой опыт жизни не целиком растрачивался у нее на подруг. Зинаида уцепилась за младшую сестру как за свое спасение. Не каждый вечер она проводила в гостях, чаще всего сидела на тахте — с ногами, накрывшись старой шалью, и названивала тем же подругам. «Только что показала на дверь Жоржу, — говорила она, — приехал и заявился без звонка. В глазах собачья тоска. Опять та же песня: уедем, начнем все сначала».

Их было трое: Жорж, Сергей и Фунтик. Фунтик жил в Москве, был профессором, старым, маленьким и богатым. Жорж приезжал из Свердловска. Сергей вообще нигде не жил, он был капитаном дальнего плавания. Зинаида придумала их в те годы, когда ей не было еще тридцати. Потом она стыдилась этого вранья, потом привыкла. В день своего сорокалетия, приехав ночью из ресторана на такси, она написала Фунтику письмо:

«Я устала, дорогой мой. Мне не нужны ни твоя дача, ни твоя профессорская зарплата. Приезжай, я буду печь тебе творожную бабку с изюмом и стирать твои рубашки. Это так жутко, когда у мужчины на шее, на обратной стороне воротничка, как у узника, стоит шестизначный номер для прачечной».

Утром она прочитала письмо и испугалась: может, это белая горячка? Стала вспоминать, что пила и сколько на своем юбилее, и заплакала: не было и не будет никакого Фунтика.

— Он не видит меня, Зинаида, — жаловалась сестре Анечка. — Смотрит и не видит.

— Ты говоришь мне об этом в двадцать пятый раз. Надо не разговаривать, а действовать.

— Я куплю два билета в театр. На «Чайку». Я наберусь смелости, подойду и приглашу.

— Татьяна Ларина! Твой Онегин спокойненько пойдет с тобой в театр, а потом будет ждать, когда ты ему еще принесешь билет на другой спектакль. Мужчина становится иждивенцем моментально.

— Зинаида, он не из тех мужчин, которых ты знаешь. Он совершенно другой. Он пережил трагедию. Ушел из семьи…

— Знаю я этих необыкновенных и все их трагедии. Запомни: мужчина из семьи никогда не уходит. Он убегает, как заяц. Сердце колотится, а в душе одна надежда: вот-вот покличут назад.

Зинаида хотела помочь младшей сестре.

— У него есть лишь одно преимущество перед другими, — внушала она Анечке, — он разведен. Но разведенный мужчина — покрепче орешек, чем женатый. Его чистый паспорт слишком притягателен для таких, как ты. Но его в загс и канатом не затащишь. В загс мужчина идет своими ногами через три дня после развода. Но если эти три дня он пропустил, то по своей воле не пойдет туда никогда.

Ни от кого Анечка не слышала подобных слов. Кто ей мог их сказать? Подруги по институту? Старики родители? Она слушала Зинаиду, и сердце ее замирало от ужаса: вот она, неприкрытая правда жизни.

— Зинаида, как мне, не унижаясь, обратить на себя его внимание?

— Унижений в любви нет. Ничего в любви нет, кроме самой любви. А помочь может только случай. Дура прождет свой случай всю жизнь, умная этот случай организует.

Еще в школе учительница как-то сказала Анечке: «У тебя есть организаторские способности». И действительно, они были. Анечка своим ясным, пристальным взглядом добивалась многого. Кто-то хотел отказаться от поручения, сбежать с репетиции, но, столкнувшись с Анечкиными глазами, менял свое решение, заражался ее ответственностью. И вообще у нее был редкий талант примера. Как у Тома Сойера, когда тот красил свой знаменитый забор. Стоило только посмотреть, как она ловко и аккуратно вырезала, потом наклеивала картинки на тематический стенд, как и другим тут же хотелось вырезать и клеить.

— О чем ты говоришь, Зинаида? Разве любовь можно организовать?

— Тогда жди. Сиди и жди у моря погоды.

— Не сердись, Зинаида. Я голову потеряла. Это уже не любовь, а какая-то беда. Почему он не замечает меня?

— Потому что нечего замечать. Такие, как ты, на каждом шагу. Ты хорошенькая и умная, а когда в настроении, так просто красавица. Но этого так мало, чтобы сердце мужчины перевернулось. Для этого надо совершить что-то такое, чтобы твой образ вспыхнул перед его глазами, поразил воображение.

— Что?! Что я должна сделать?

— Это не по подсказке. Это ты должна сама решить.

Татьяна Ларина написала письмо Онегину. Даша у Алексея Толстого, мучимая другими, не Анечкиными переживаниями, пошла домой к поэту Бессонову. Что из этого получилось, известно каждому грамотному человеку. Анечка пробовала написать Арнольду Викторовичу письмо и, порвав десять черновиков, с ужасом перечитала последний, в котором она чуть ли не в приказном порядке предлагала Костину встретиться и поговорить начистоту. Три вечера подряд Анечка ходила под окнами большого дома, в котором он жил. Первый этаж этого дома занимал магазин «Оптика». Завидев издали мужскую фигуру, напоминавшую Арнольда Викторовича, Анечка влетала в магазин, в котором всегда было не больше двух-трех покупателей. Продавщицы в вишневых шелковых халатах тут же прожигали ее своими понимающими взглядами.