Хлеб на каждый день - [24]

Она рассказывала, а Серафим Петрович думал: в каждой жизни действует один и тот же закон: что посеешь, то и пожнешь. Но не все сеют. Кому-то жатва кажется очень отдаленной, почти нереальной, что и трудов для нее жалко. А кому-то охота посеять чужими руками, и, бывает, удается, но жать в таком случае тоже нечего. Капитолина Сергеевна сеяла изо дня в день. Растила детей, заботилась о старой больной матери. Не щадила себя в работе. Сын после восьмого класса пошел в ПТУ, выучился на слесаря, потом заочно закончил политехнический институт.

«А Леночка с первого захода поступила в медицинский институт. Сейчас уже врач». О муже вспоминала без злобы. «Приезжал раза четыре или пять. В первый раз — разводиться. Тогда я плакала, больше от стыда перед людьми, чем из-за того, что бросает. Потом мириться приезжал. Потом просто так: не знал, куда девать себя. Откупились мы от него. Сын уже работал, дали бывшему папаше триста рублей — он навсегда и уехал».

Все разговорились — откровенно, словно только и ждали повода для такого разговора. Подал сигнал к общению, а надо ли было? Легче ли, лучше будет женщинам после того, как выплеснули свою жизнь, дали поглядеть на нее другим? Сам он вернулся в свою комнату после этой прогулки опустошенным. Рассказать все о себе он не мог. Жизнь его была разбита на неравные, мало похожие друг на друга куски, которые связывались только его присутствием, но отнюдь не единым сюжетом. Он рассказал о жене и постарался объяснить, почему они расстались. «Молоды были. Что муж и жена две половины, до понимания этого надо дожить. В молодости постичь это почти невозможно. В молодости мир не фокусируется на одном человеке. Это бывает только при большой любви. А любовь к человеку приходит такая, каков он сам. Выходит, я не был большим человеком».

Он увидел, что женщины его понимают и даже довольны, что он говорит вот так, не очень конкретно.

— А «Гранатовый браслет»? — спросила «диетсестра». — Помните? Человек там маленький, а любовь — больше и быть не может.

Он не пощадил классика: сколько десятилетий люди зачитываются этой историей и не понимают, как она их унижает. Бедный безответно любит богатую. Причем ни за что — за красоту. Постарались писатели и художники всех веков и народов — воспели красоту. А ее разоблачить бы не грех. Сколько горя, трагедий избежало бы человечество, помоги ему кто по-настоящему разобраться, что красиво и кто красив на этой земле.

Откровения опустошают, теряет что-то, выговорившись, человек. Серафим Петрович оторвался от соседок с чувством пустоты в сердце и досады на свой характер. Остался осадок, как от какого-то вероломства, будто вторгся он с отмычкой в чужие заповедные пределы. Особенно смутила его Капитолина Сергеевна. Он вспомнил, какой горечью переполнились ее глаза, когда она услышала, что любовь не просто чувство — счастливое, несчастливое, — а производное человека: каков сам, такова и любовь. «Конечно, — сказала она, — знать бы это смолоду. Он бы у меня не пил. Я бы ему все пути перекрыла. Не его бы спасала — любовь».

Душ был в конце коридора. Серафим Петрович вошел в узкую кабину с маленьким предбанником, сел на скамеечку и задумался. До обеда оставалось около часа. Он успеет еще после душа прилечь, отдохнуть, прочитать Зойкино письмо.

Нет старости. Есть изношенная плоть, ушедшие силы, страх перед скользким полом и смущение перед зеркалом. Ни один старик не виноват в своей хрупкости, не виноват и в том, что его глаза видят то же самое, что и молодые. Держась за стенку, Серафим Петрович осторожно побрел по мокрому полу в душевой отсек, включил воду и выставил вперед голову, чтобы не замочить свои седые, легкие, но на вид еще густые и буйные кудри.

Зойка писала:

«Не вижу тебя неделями, когда ты в городе, и спокойна за тебя. Но стоит тебе уехать, и я каждый вечер сочиняю истории одна другой хлеще. То мне кажется, что ты в марте лезешь в ледяное море (ты это можешь, не перечь), то ты танцуешь по вечерам до одышки и сердцебиения. Выбираешь из толпы какую-нибудь замухрышку-старушку и велишь оркестру играть краковяк. Старушка жилистая, свое недотанцевала, с нее как с гуся вода, а тебя с танцплощадки уносят на носилках. Не сердись. Я этого действительно боюсь.

Радость моя, страх мой, дитя мое! Заклинаю: береги себя, то есть ходи медленно, читай только утром, на базаре ничего не пробуй. Страшна не сама грязь на прошлогоднем фрукте, а спора, вырастающая на немытых его боках.

На работе у меня все те же проблемы. Редактор требует, чтобы текст документального сценария был законченным произведением. Я доказываю, коль он будет законченным, то надо его печатать в журнале, в книге, при чем здесь телевидение, что тогда делать режиссеру, оператору? Но мои речи — крамола. Сценарий доводится до «совершенства». Когда приезжаешь с ним на завод или стройку, хочется лечь и умереть. Люди вокруг говорят как люди, нормально, по-человечески, но в кадре они должны произносить слова, утвержденные сценарием. Девчонка-маляр, например, произносит: «Когда я крашу стены, то всегда думаю о людях, которые здесь будут жить…» Возможно, она один или два раза о них подумала, но не всегда же. Что, ей больше и подумать не о чем?