Хаос - [9]

Боде, которому «Фауст» служил лишь средством для достижения цели, упрямо на нее и выруливал — не напрасно же он одолевал ученое историко-литературное предисловие в своем издании Гёте.

— Те доводы, которые вы приводите, любезный друг, — подытожил Боде пространный разбор эпизода с Духом земли, — касаются лишь деталей и мелочей. Охватите идею в целом, которая есть основополагающая в «Фаусте» и к которой все сводится. Открою вам: это идея упоительной, всепоглощающей, все объединяющей любви! Той любви, которую проповедуют тысячи лет. Однако учение о любви зачастую не бывает услышано теми, кому оно предназначается, а его провозвестники кончают жизнь на кресте…

Здесь в начале, в «Прологе на небе» — это, собственно, мощный, сильный, жесткий Ветхий Завет — спор Господа с Сатаной. Договор. Закон. А здесь в конце — преображающая любовь, которая есть единое с верой и надеждой. Фауст проиграл спор, он удовлетворен. По сделке его душа должна достаться Сатане, и Сатана настаивает на исполнении договора, скрепленного кровью — на законе, так сказать, на своем формальном праве. Но любовь превыше закона, и «Осуждена!» из первой части Божьей милостью обращается в «Спасен!». Фауст не попадает в ад, нет, его бессмертная душа препровождается в вечное блаженство, а разочарованный и обманутый в своих надеждах Сатана сломлен. Вот она, идея «Фауста», в ней высокая нравственная сила!

Йосл слушал пастора с открытым ртом. Задав несколько уточняющих вопросов, он убедился, что верно понял суждение оппонента. Потом принялся лихорадочно листать книгу, одновременно взволнованно раскачиваясь и однозвучно проговаривая нараспев нечто непонятное.

Изумленный Боде терпеливо наблюдал за этой музыкально-гимнастической методой изучения «Фауста», дожидаясь, когда еврейский мальчик придет к какому-нибудь результату. Ждать пришлось не слишком долго. Йосл резко остановился, повернул к нему голову и невозмутимо сообщил:

— Вы не поняли смысла. Сейчас я вам все объясню. Фауст совершенно справедливо не отдан Сатане, потому что Сатана проиграл начисто. Тут не нужно никакой любви.

И он обстоятельно растолковал ошибку пастора, на чей взгляд, по-видимому, Гёте надувает читателя, а Господь Сатану. Читатель заранее заточен на исход пари, а под конец это вообще не имеет значения. И тогда Сатана выглядит куда честнее Господа, на чье слово он положился. Но для Господа на самом деле было бы вообще мерзким поступком пускаться в сговор с Сатаной, а потом, когда очевидно, что пари проиграно, похитить выигрыш силой своей превосходящей мощи и к тому же высмеять Сатану, который положил на это усилия и понес расходы.

А что там было бы с любовью? Тогда вообще все не имело бы смысла! Не было бы никакой справедливости! Грешник тут же оборачивался бы молодцом. Если любовь все прощает, что выводил бы Гете под Сатаной? Чем тот живет? Как ведет свои дела? Какие души может заполучить себе?

Нет! Суть здесь проста, а пастор просто запутался, смешав в одну кучу договор Фауста с Мефистофелем и спор Господа с Сатаной. Фауст вовсе не спорил, он заключил сделку, по которой Мефистофель должен служить ему на земле, а он тому в аду, если туда попадет. «За это в жизни тамошней, загробной ты тем же при свиданье мне воздашь». А состоится ли это свидание в преисподней, об этом Фауст никак не может заключать с Мефистофелем договор. Условия, при которых Фауст попал бы в ад, недвусмысленно определены в «Прологе». А то, что Фауст говорит: «Едва я миг отдельный возвеличу…» и так далее — так это обозначает всего лишь момент его смерти.

И Господь, конечно, выиграл спор, потому что, при всех усилиях Сатаны, Фауст не потерял себя, во всех наслаждениях ни разу не отказался от себя: «И если сможешь, низведи… он вырвется…» Так и случилось. Не смог. Он вырвался.

Так что спор разрешился справедливо, а о победе любви над справедливостью нигде нет и речи!

Боде чувствовал себя сраженным. Он четко сознавал, что в аргументации Йосла есть уязвимые места, но подготовился только защищать свою догму «любовь против законности» в общем и целом как высший идеал, а не подтверждать документально свои взгляды на «Фауста». И вот с самого начала лишился поддержки Гёте как секунданта, на которого мог бы положиться. А Йосл опирался на текст «Фауста» и к общефилософским спекуляциям склонности не проявлял.

И все-таки пастору удалось расположить к себе Йосла, когда он достал с полки «Мифологию греков и римлян» Петискуса, и открыть ему тайны мифов и классической Вальпургиевой ночи в частности. Таким образом Евангелие и Талмуд вместе ступили на Олимп.

В Йосле день ото дня крепла жажда знаний об этом незнакомом мире, куда он бросил беглый взгляд. Шаг за шагом заполнял он пробелы в своем образовании и, с тех пор как рискнул выйти из знакомой области талмудизма, постоянно ощущал себя на зыбкой почве.

Шана, которую он посвятил в свои новые радости и печали, возбуждала и поддерживала в нем грандиозные планы, давно обуревавшие ее собственную душу. Она стремилась вырваться из своего окружения, учиться, получить образование и вдохнуть свободы. Ей хотелось перешагнуть границы гетто, как однажды она шагнула за границу субботы.