Хаос - [59]

— Да ну? Не-ет, драгоценный мой! Чтобы я расхлебывал за вас кашу? Дурная затея! Нечего увиливать!

Остерман схватил рукопись.

— Я отказываюсь от публикации! И не из трусости! У меня свои резоны! Я просто не могу засветить свое имя! И потом… я себе вообще все иначе представлял!

Невольно он снова скользнул взглядом по двери в соседнюю комнату.

— Ах ты, юнец в сюртуке добродетели! — вздохнул Шлифаке, вставая. — Я-то, как только он появился на горизонте, срочно отпустил с колен чертовку Эмми и к нему — как к честному благонравному рыцарю без страха и упрека… Подождите-ка! Вами сейчас же займутся…

Он открыл заветную дверь и заревел в проем:

— Кардинал! Не потрудится ли ваше высокопреосвященство!

На пороге обозначился вызванный дух, только расточал он не благоухание святости, а выдержанный запах перегара. Дух оказался приземистым, довольно корпулентным господином в засаленном сюртуке. Сальными казались и его короткая, едва выбившаяся над черной косынкой шея, и плохо выбритая безбородая физиономия со вздернутым носом и круглыми очками. В общем и целом его выход напоминал явление духовного лица, особое сходство придавала лысина в виде тонзуры, венчавшая череп. Двигался он неторопливо и с какой-то торжественностью, речь текла размеренно и елейно.

— Кардинал, я свое сделал, делай и ты свое! — ухмыльнулся доктор Шлифаке. — Это дитя, чистое как ангел, тот самый кандидат Остерман, который жаждет нас сексуально просветить на предмет еврейства. И ведь что надумал: он так миленько помаячит на заднем плане, а мы за него отдувайся!

Кардинал озабоченно покачал головой.

— Помимо этого его оскорбил вид Эмминых икр и до некоторой степени смутило то, как я держал чертовку на коленях. А кого я, черт возьми, должен сажать на колени? Святую консисторию? Так что остальное на ваш вкус, Гессе. Приятного аппетита!

Редактор уселся за свой письменный стол, заново набил трубку и отключился от происходящего.

— Да, — ласково улыбнулся Кардинал. — Подчас с нашим добрым доктором бывает тяжеловато. Не берите в голову, мой юный друг! Судите о нем по статьям — в них его подлинная душа. Что цепляться к мелочам! Мы все состоим на службе у великих идей, не правда ли? Величайших! Истина, отчизна, народ. Согласны, мой юный друг?

— Конечно, само собой, — пролепетал Остерман. — Именно поэтому…

— Итак, — подвел Гессе черту, как будто этим все сказано, и посмотрел на Остермана так, словно тот нанес ему обиду своим целомудренным поведением и тем самым дал повод к порицанию. — Ну ладно, теперь по существу. Что есть «частное»? Что есть «я»? Все определяется великим общим делом! Кого должно интересовать, есть ли у нашего друга свои маленькие слабости? Или кому какое дело, если я, например, напиваюсь до спотычка каждый вечер? Какая мелкая душонка озаботится сим фактом? Кто из нас столь заносчив, чтобы принимать рутинную частную жизнь за нечто значительное? Значимо только то, что мы пишем! Это расходится по миру и встряхивает вялые умы! «По плодам их узнаете их»! Кто будет спрашивать, каким навозом удобряли почву, дающую плоды, из какого сора произрастают прекраснейшие деревья? Не судите по наружности!

— Дружище! — подал голос Шлифаке. — Не тяни волынку! Кончай проповедовать! Давай к делу!

— Я также ознакомился с вашим манускриптом. Талантливо, архиталантливо! Кропотливая работа! Кое-что придется вычеркнуть, но главное оставим, и тогда не придется опасаться лишения свободы. Лучше было бы… Думаю, при незначительной правке я смог бы для вас снизить штраф до пятисот марок. Тарифы я более или менее знаю!

— Но это исключено! — вскрикнул Остерман. — Мое имя ни в коем случае не может быть открыто! У меня на то личные причины!

— Понимаю, понимаю, — благосклонно кивнул Гессе. — По крайней мере, догадываюсь. Вы студент. Рассчитываете на пособие, а денежки-то почти во все стипендиальные фонды текут из еврейской мошны…

— Нет! — злобно огрызнулся Остерман. — Там мне ловить нечего! Все кончено!

— Кончено? — участливо спросил Кардинал. — Стало быть, отказали. И на какую же стипендию претендовали?

— Неважно! Против меня два раввина, а третий, куратор, крещеный еврей!

— Два раввина заодно с одним выкрестом? — поцокал языком Гессе. — И кто же он такой?

— Председатель ландгерихта Ленсен!

— Эгей! — Шлифаке взвился со своего места. — Мой друг Левизон? Тот, который давеча за мою невинную выходку в кафе с еврейской девчонкой и ее папашей дал две недели тюрьмы? Так он заседает вместе с раввинами? А я думал, он расплевался со своим еврейством!

— Тут ему туго придется! — злорадно хихикнул Остерман. — Сейчас к нему в дом заявился польский родственничек.

— Ну-ка, расскажите об этом подробнее, мой милый друг! — в Гессе пробудился живой интерес, и он бросил Шлифаке многозначительный взгляд.

— Да нет, ничего особенного, — пожал плечами Остерман. — Просто на приеме в честь дня рождения фрейлейн — а там собралось все аристократическое семейство — вдруг объявляется молодой еврей, самый настоящий, в кафтане, с бородищей и с еврейским акцентом… Такая была потеха! Но вам это не интересно!

— Еще как интересно! — заверил его Шлифаке. — Славный водевиль и стоит десяти экскурсов о нравственности!