Хаос - [37]

— Мне кажется, — сказала Шана, — молодые не должны держаться за застывшие, мертвые традиции! Разве парики определяют веру?

— Вот и я говорю! — поддержал Йользон. — Здесь все пришло к тому, что парики важнее человека под ним!

— Слушайте, Йользон! — разозлился Гермерсхайм. — Может, вы хотите отменить и головное покрытие? Закон говорит, что замужняя женщина не должна показывать природные волосы, чтобы не понравиться другим мужчинам, кроме своего мужа! Хотите разрушить нашу мораль?

— Меня вам не надо бояться в этом плане! А не то мне придется иметь дело еще и с Амандой! Но скверное дело — в новые времена жить по тысяче древних предписаний!

— Так, значит, вы желаете реформировать? Господин Йользон — новый реформатор!

— Я? Упаси Бог! Кто я такой? И кто вообще может сегодня что-то реформировать? Мы знаем, что из всех этих реформ выходит! Тут отрезают один кусок, там — другой, а под конец не остается вообще ничего. А самое страшное, что в результате в каждом отдельном уголке иудаизм выглядит по-разному. Не остается ничего общего: ни отличительного признака нашей общности, ни надежды на совместное будущее! Не-ет! У нас нет иного выхода, как законсервировать нашу одинаковость!

— Но вы же сами сказали, что в сегодняшней жизни это не годится! — воскликнула Шана. — Вы сами признали, что даже ортодоксы покоряются новым веяниям и прогрессу!

— Так и есть. Именно поэтому я и остаюсь при своем мнении: мы должны вернуться назад, туда, где консервация возможна, где нас не будет касаться жизнь всех остальных в этом мире — в гетто!

— Нет! — пылко возразила Шана. — Чепуха! И это приходится выслушивать здесь, в Германии! Мы бежали из русского гетто сюда, на волю. Мы думали, там еврей не может быть евреем, там дискриминация не дает еврею доказать, чего он может добиться. Мы думали, за границей, на Западе, еврей, не теряя своей сущности, может свободно развиваться, может завоевать любовь и уважение людей, вместо унижений и презрения, выпавших на долю местечковых евреев!

— А я вам говорю: если бы из восточных гетто не было постоянного притока свежих сил, то в Германии давно бы не осталось ни одного еврея, — стоял на своем Йользон. — Вы там полагаете, что счастье здесь, вы рветесь из гетто на свободу, а мы здесь в том, что вы называете волей, начинаем прозревать, что не сможем выжить без крепкой каменной стены. Нам снова надо в гетто!

— Прекрасно! — скривился Гермерсхайм. — Вам надо, вы и подите! А мне и здесь хорошо! Чего это мне не хватает? На нашей вилле в Груневальде у нас все поставлено по закону. Можно и в Германии оставаться набожным иудеем и исполнять каждое слово, каждую букву Торы!

— Знаю я вашу «букву»! — усмехнулся Йользон. — Вы, как предписано, не пьете вина в доме нееврея, в субботу не касаетесь наличных. Для этого в ночных клубах, где вы гуляете, держите открытым кредит на субботу, для этого рядом с вами постоянно такие женщины, которые пьют вино за вас!

— Господин Йользон! — надменно поджал губы Гермерсхайм. — Здесь дама! Думаю, вы должны радоваться, что есть еще евреи, благочестивые и зажиточные, которые регулярно изучают Талмуд, как я или Лёвенберг!

— Намекаете, что я живу с уроков? — горько усмехнулся Йользон. — А как вы без них выглядели бы на балах на вашей вилле в Груневальде? Или в Халензе? Или где там еще вы отплясываете? Почему бы вам сейчас, как обычно, не пойти в соседнюю комнату упражняться в танцах — с Илонкой, с Амандой и с фрау Денеке? Вот ваши уроки Талмуда! Вы танцуете, Лёвенберг спит! Такого осла, как Лёвенберг, свет еще не видывал! Не понимает ни слова, зато каждый день является на занятия, как предписывает закон. Учение у вас тоже давно превратилось в пустой символ!

Из соседней комнаты послышались визги и хохот, после гневного возгласа — хлопок.

Дверь распахнулась, и ворвалась Аманда.

— Господин Кайзер! Я побуду у вас? Господин Зоннтаг обнаглел!

За ней появился молодой человек, которого Шана видела на диване между девушками, левая щека у него пылала. Стараясь выглядеть непринужденно, он прошествовал к окну и склонился над книгами.

— Как далеко мы продвинулись сегодня? — невинно спросил он.

— Закончили трактат о ритуальных очищениях, — сообщил Йользон. — Урок Талмуда окончен. Просыпайтесь, Лёвенберг!

Райские яблоки

I

— Кан! Кан! Коллега Кан! Зигмунд Кан!

Советник юстиции Венцель уже полчаса ревел имя адвоката, протискивая свое тучное тело через толкотню кабинетов в здании ландгерихта на Грюнерштрассе. Он метался по длинным коридорам, заглядывая во все двери справа и слева, во все ниши и укромные уголки, присматривался к группам за широкими столами, рыскал между шкафчиками гардероба, прижимался лбом к стеклянным дверям адвокатской библиотеки, пустынность и тишина в которой странно контрастировала с биржевой сутолокой в остальных помещениях. Он извергнул боевой клич, которым вызывал на бой всех противников скопом, собравшихся в шахматной комнате, где полным ходом шло сражение на многих досках, но не привлек к себе внимания не только игроков, но и многочисленных болельщиков. Выкликая свое «Зигмунд Кан!», прошелся вдоль телефонных будок до главного входа в адвокатское отделение, расположившееся над лестницами и галереями. Никакого Зигмунда Кана не было и в помине! Он нашел Леопольда Кана, нескольких Конов, один из которых оказался даже Зигмундом. Тот живо откликнулся и вприпрыжку кинулся вслед за мчащимся советником юстиции вверх по круто изгибающейся лестнице до зала заседаний. И только там выяснилось недоразумение, после того как Кон перебрал все двадцать три дела, которые находились у него в производстве по защите интересов картеля «Берендзен». Так что с ним пришлось расстаться в атмосфере всеобщего раздражения. А Зигмунд Кан все не объявлялся!