Хаос - [23]
— Ага! — злорадно потер руки Хирш. — Поздравляю, господин раввин! Получите плоды вашей хваленой толерантности!
Тут уж взорвался доктор Магнус:
— Господин профессор! Я протестую против подобных эскапад! Довольно, господа! Господин председатель, вы заблуждаетесь на мой счет! Не полагайте, что я так или иначе извиняю совершенный вами шаг или, тем более, оправдываю. Вам не пристало ссылаться на меня! Хочу думать, дискредитировать меня не входило в ваши намерения. Если человек может быть настолько неправильно понят, то исчерпываются все шансы плодотворного сотрудничества!
— Господин раввин! — предостерег Ленсен. — Не вижу смысла вступать в дебаты на эту тему! Я…
— Да. Прошу прощения, господин председатель, но для меня дело чести предотвратить любые извращения. Прошу вас в присутствии господина профессора Хирша удостоверить, что я ни разу не изменял устоям своей веры в вашем доме!
— Разумеется, господин раввин! Разумеется, нет! Я и не…
— Вы некоторым образом дали понять, что ваш переход ничего не изменил в духовном отношении к религии и что ваши взгляды в согласии с моими. Непостижимо, как вы можете высказывать нечто подобное! Должен признаться, когда я услышал о вашем переходе, в моей душе открылась кровоточащая рана. То, что вы сделали, я осуждаю самым решительным образом, по меньшей мере, так же, как господин профессор. Отречение от исконной религии при всех обстоятельствах…
— От чего я отрекся? Ну-ка объясните! — рассвирепел Ленсен. — Не ходите вокруг да около! Внутренне я нисколько не изменился со дня моего крещения. Я все тот же, которого вы знали много лет. Я не юлил и тайны из своего поступка не делал. По всем меркам этики и морали нет разницы между просвещенным иудеем и таким же христианином. Церемониалов я давно не придерживался, вы сами могли наблюдать это. Так что все различия между мной и моими неиудейскими согражданами совершенно сгладились. Или, по вашему мнению, иудаизм — это нечто иное, чем вопрос религии? Неужели вы столь кардинально поменяли образ мыслей, господин доктор Магнус, что признаете иудейскую нацию?
— Избави Бог!
— Ну так? Вот и я сделал выводы, от которых вы и многие другие иудеи шарахаются из своего рода пиетета, по мотивам, которые я уважаю, даже если не хочу приобщаться им. И я не ударился в какие-то новые догмы, когда перешел. Я верю не больше и не меньше, чем сотни тысяч христиан и иудеев здесь, в Берлине. Государство, в котором мы живем, государство христианское, и я без обременения совести просто поменял регистрационную запись. Может быть, я даже принес своего рода жертву, этого не стоит недооценивать, господа! Добровольную жертву во имя общего блага. И тем самым подверг себя определенному унижению, порвал с некоторыми дорогими мне воспоминаниями, разорвал связи с некоторым кругом почтенных людей. И я точно знаю, что подставляюсь под разного сорта кривотолки вследствие все еще, к сожалению, господствующих у нас взглядов. Многие назовут меня циничным карьеристом, перебежчиком, предателем и бог знает кем еще. Но те, кто подобно вам, господин раввин, желает разрушить границы, разъединяющие наш немецкий народ, по чести должны поощрять и поддерживать тех, кто чувствует единение со всеми гражданами страны и проводит эту идею даже публичным обращением в государственную религию. Я выполнил свой долг перед собой, перед моей семьей, перед государством и полагаю, что не нарушил долг перед моими прежними единоверцами. Тому, кто истово и строго придерживается иудаизма, — мой респект и уважение, но тот, кто давно потерял с иудейством внутреннюю связь и держится за него лишь по инерции или из страха быть оболганным, — мне чужд. Уж от вас-то, господин раввин, я мог ожидать понимания! Но ошибся. К сожалению. Похоже, и вы уже заражены сионистами и стали поклонником еврейского национализма!
— Я? — возмутился доктор Магнус. — Я решительно протестую против подобных подтасовок!
— Вот вам ваши проповеди! — удовлетворенно хмыкнул профессор Хирш. — Вот плоды вашей толерантности!
— Нет! — вышел из терпения Магнус. — Это плоды вашего фанатизма!
— Фанатизм?! Только неукоснительное исполнение законов, данных Богом в нашей Торе! — заорал профессор.
— Вера первична! — старался перекричать его раввин. — Сами скажите, господин председатель ландгерихта, может ли потерявший веру довольствоваться одним церемониалом?
— А в вашем доме, — грохотал Хирш, — может ли сохраниться вера без церемониала? Осталось здесь еще что-нибудь еврейское?
— Господа, — спокойно ответил Ленсен. — Не думаю, что я надлежащая инстанция для решения ваших внутренних разборок. Вернемся наконец к нашей повестке и проголосуем.
— С чем я и обращаюсь уже долгое время! — выдохнул профессор.
— Итак, господа, мой голос Остерману!
— Кайзер!
— И ваша резолюция, господин раввин? — Ленсен опустил глаза к бумагам.
— Также Кайзер! — раввин поднялся, нервно дергая воротничок.
— Хорошо, — хладнокровно подытожил председатель. — Два голоса против одного. Итак, стипендию получает Кайзер. Вопрос исчерпан! Могу я просить вас, господин раввин, довести до сведения молодого человека решение совета? Мне нежелательно далее заниматься данным делом. Помимо этого я оставляю за собой право в скором времени сложить с себя полномочия председателя и, возможно, выйти из попечительского совета. Соответствующее намерение ваших персон также приветствуется! Всего хорошего, господа!
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Повесть Израиля Меттера «Пятый угол» была написана в 1967 году, переводилась на основные европейские языки, но в СССР впервые без цензурных изъятий вышла только в годы перестройки. После этого она была удостоена итальянской премии «Гринцана Кавур». Повесть охватывает двадцать лет жизни главного героя — типичного советского еврея, загнанного сталинским режимом в «пятый угол».
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.