Грех - [8]

Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.

Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул на изломе коридорного колена ветром движения возмущенный край черной рясы…

Толпа вынесла Нинку из вагона метро на ее станции и по тащила к выходу.

Нинка спиною почувствовала пристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шага голов увидела на противоположной платформе монаха в цивильном, ошибиться она не могла. И в том еще не могла ошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.

Нинка двинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинка даже, привстав на цыпочки, попыталась подать рукою знак.

Вот уже два-три человека всего их разделяли, и монах смотрел на Нинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.

— Монах! Монах! — закричала Нинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленного…

Все было странно, не из той жизни, в которой Нинка всю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, на синие и золоченые купола.

Но и Нинка была странной: скромница, вся в темном, никак не туристка здесь — скорее, паломница.

Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинка остановила:

— Слушай!.. Ой, простите… А ты… вы… вы — монах?

— Послушник, — с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.

— А как вот эта вот… — показала Нинка на мальчикову шапочку, — как называется?

— Скуфья, — сказал мальчик. — Вы только это хотели узнать?

— Да. Нет! Где у вас… где живут монахи?

— Кого-нибудь конкретно ищете?

— Н-нет… просто хотела…

— Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, — и мальчик пошел дальше, побежал…

Нинка направилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая нитка слюны, беря начало из угла его губ, напрягалась, пружинила под ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками — гостинички братьям и сыновьям — молча, торжественно сидели неподалеку на скамейке, ожидая приема; за застекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтера…

Ворота отворились: два мужика в нечистых телогрейках выкатили на тележке автомобильный мотор, — и Нинка сквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть — ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, наверняка ли? — в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, два рослых красавца только остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.

Нинка вошла в проходную, спросила у сухорукого, в мирское одетого вахтера:

— Что? Туда нельзя?

— А вы по какому делу?

— Ищу одного… монаха. Он… — и замялась.

— Как его звать? — помог вахтер.

— Не знаю, — ответила Нинка.

— В каком чине?

— Не знаю. Кажется… нет, не знаю!

Вахтер развел здоровой рукою.

— Я понимаю, — сказала Нинка. — Извините, — и совсем было ушла, как ее осенило. — Он… он… неделю назад его… побили… Сильно.

— А-а… — понял вахтер, о ком речь. — Агафан! Сейчас мы ему позвоним.

— Как вы сказали? Как его звать?

— Отец Агафангел.

Телефон не отвечал.

— Сейчас, — сказал сухорукий, снова взявшись за диск. — Вы там подождите, — и кивнул за проходную.

Нинкапокорно вышла, прошептала:

— А-га-фан-гелю Отец! — и прыснула так громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, оба разом оглянулись на хохоток.

Вахтер приоткрыл окошко:

— Он сегодня в соборе служит.

— Где? — не поняла Нинка.

— В соборе, — кивнул сухорукий на громаду Троицкого.

В церкви она оказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинка вполне готова была поддаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьма… Долго простояла на пороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнулав глубину.

В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконова кадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинка даже не вдруг поверила себе, что это — ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.

Она отступила во тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! — в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкина голова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.

Нинка на цыпочках подошла к женщине, торгующей за загородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:

— Сколько будет еще… ну, это?.. — и кивнула в сторону гроба.