Грех - [7]

Монаха обжигали прикосновения нинкиных рук, и он собрался, сосредоточился, анализируя собственные ощущения.

— Вы простите меня, — тихо проронила Нинка. — Просто я вчера злая была.

Монах поглядел на Нинку, медленно протянул руку — для благословения, что ли — но не благословил, а, сам себе, кажется, дивясь, робко погладил ее волосы, лицо:

— Спасибо.

— Ладно, — снова смутилась Нинка и решительно встала. — Завтракайте. Мне в магазин, прибраться… И спите. Бабулька сказала — вам надо много спать.

Монах прожевал ломтик хлеба, глотнул кофе, откинулся на подушки…

…Дверь дачной мансарды, забаррикадированная подручным хламом, под каждым очередным ударом подавалась все более. Голая девица в углу смотрела за этим с ужасом. Ртутный фонарь со столба, сам по себе и отражаясь от снега, лупил мертвенным голубым светом сквозь огромное, мелко переплетенное окно.

Дверь, наконец, рухнула. Трое парней повалились вместе с нею в мансарду: один — незнакомый нам, другой — тот самый, что задавал монаху в электричке арифметическую задачку, только моложе лет на шесть, третий — сам Сергей.

Поднявшись, Арифметик пошел на девицу. Та присела, прикрыла локтями груди, кистями — лицо, завизжала пронзительно.

Пьяный Сергей пытался удержать Арифметика, хватал его за рукав:

— Оставь! Ну, оставь ты ее, ради Бога! Мало тебе там? — но тот только отмахнулся, сбросил сергееву руку.

Когда между Арифметиком и девицею осталось шага три, она распрямилась, разбежалась и, ломая телом раму, дробя стекло, ласточкою, как с вышки в бассейне, вылетела через окно вниз, на участок, в огромный сугроб.

Даже Арифметик оторопел, но увидев, что девица благополучно выкарабкивается из снега, успокоился, перехватил на лестнице Сергея, собравшегося было бежать на улицу:

— Спокойно, Сергуня, спокойно! — взял протянутый кем-то снизу, из комнаты, стакан водки, почти насильно влил ее в сергееву глотку. — Куда она на х… денется? Нагишом! Сама приползет, блядь, прощенья просить будет. Ты главное, Сергуня, не бзди…

Вернувшись из магазина или куда она там ходила, Нинка тихо, снова на цыпочках, приотворила монахову дверь. Монах лежал с закрытыми глазами. Нинка подошла, опустилась на колени возле кровати, долгим, нежным, влюбленным, подробным взглядом ощупала аскетическое лицо. Произнесла шепотом:

— Ты ведь спишь, правда? Можно, я тебя поцелую, покаты спишь? Ты ведь во сне за себя не ответчик, а если Богу твоему надо, пусть он тебя разбудит. Я ж перед Ним не виновата, что влюбилась, как дура! — и Нинка потянулась к подушкам, осторожно поцеловала монаха в скулу над бородою, в другую, в сомкнутые веки, в губы, наконец, которые дрогнули вдруг, напряглись, приоткрылись. Не то, что бы ответили, ною — Я развратная, да? Наверное, я страшно развратная, и, если Бог твой и впрямь есть, — шептала жарко, — в аду гореть буду. Но ведь рая-то Он все равно на всех не напасется, надо ж кому-нибудь и в аду, - а сама запустила уже руку под одеяло, ласкала монахово тело, и он, напряженный весь, как струна, лежал, вздрагивая от нинкиных прикосновений. — А за себя ты не бойся, ты в рай попадешь, в рай, потому что спишь…

Нинка раскрыла его рубаху, целовала грудь, и он так закусил губу, что капелька крови потекла, спряталась в русой бородке.

— Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! — и тут судорога прошла по монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:

— Уйдите! Уйдите, пожалуйста!

Нинка отскочила в испуге, в оторопи, платье поправила.

— Ну чего вы! — сказала. — Чего я вам такого сделала?! — но монах не слышал: его била истерика.

— Ты дьяволица! — кричал он. — Ты развратная сука! Ты!.. ты!..

И тут нинкин взгляд похолодел.

— Ф-фавён! — бросила она и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты, из дому…

…а вернулась, когда уже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнула во двор, ускорила шаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.

Лифт. Дверь. В квартире тихо. Света не зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.

— Прости меня, — шепнула, вывалила цветы на коврик перед кроватью и тут только не увидела даже — почувствовала, что монаха нету.

Зажгла свет здесь, там, на кухне. Заглянула и в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметила записку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.

Нинка прочитала три эти слова несколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернула еще и заплакала.

В дверях стояла вернувшаяся с работы бабулька, печально смотрела на внучку.

Нинка оглянулась:

— Он ни адрес а не оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросила…

Лампада помигивала перед иконою, но монах не молился: положив подбородок на опертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.

Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. На фоне темно-серого неба смутно чернелись купола соборов. В старом корпусе светилось два разрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал на цыпочках: изможденный старик застыл на коленях перед иконою.