Гражданская рапсодия. Сломанные души - [83]
Поезд набирал ход, снег падал всё чаще. Толкачёв несколькими длинными прыжками достиг последнего вагона, ухватился за поручень и запрыгнул на тормозную площадку.
— Подпоручик сел?
— Я не знаю, я не видела.
Катю трясло. Этот бой наверняка был первый в её жизни. Толкачёву показалось, что Катя сейчас упадёт в обморок. Она закатила глаза, дышала часто, прерывисто, он подхватил её на руки, прижал к себе, и почувствовал, как его самого начинает трясти. Но это был не страх от пережитого, или, вернее, да, от пережитого, но не за себя. Ему захотелось наклониться и поцеловать Катю. И он наклонился. Её губы — влажные, немного холодные… Толкачёв отпрянул.
— Простите, простите…
Катя молчала. Её глаза были широко раскрыты, но в них не было упрёка. Они были такие же холодные и влажные, как губы.
32
Поезд Париж — Марсель, вагон второго класса, 1967 год
Екатерина Александровна вздохнула, и мне показалось, что глаза её повлажнели. Да, так и есть. Она вынула из сумочки носовой платок, приложила его попеременно к уголкам глаз, и произнесла задумчиво, словно заново переживая те далёкие события:
— Это был первый наш поцелуй. Я так долго представляла, как это произойдёт, а всё случилось быстро и совершенно не так, как я думала. Владимир испугался. Представляете, Виктор, он испугался. Человек, который только что был готов в одиночку воевать с целой армией, — он испугался. И мне стало смешно. Я сдерживала себя, потому что понимала, если засмеюсь, он воспримет это как оскорбление, хотя для меня это было моё первое настоящее счастье.
Она покачала головой, будто сомневаясь в только что сказанном.
— Я влюбилась в него. То, что я почувствовала, когда он вошёл в наш вагон — смущение, радость, и что происходило потом на станции в Кизитеринке, и в госпитале, и во время Таганрогских событий — было лишь желанием любви. Надеждой. А теперь это случилось бесповоротно. Но это было так странно и так непонятно, что я не знала, что с этим делать. Я ещё никогда не влюблялась. Была влюбчивость. Юнкера петербуржских училищ частенько прогуливались возле Смольного, бросались снежками зимой. Весёлые были мальчишки. Некоторые нравились мне, я украдкой вздыхала, делала записи в девичий дневник. Но всё это было ненастоящее. А тот бой я видела воочию, и до сих пор его вижу. Владимир стрелял из своего пулемёта не ради какой-то идеи, не ради жажды крови — он стрелял, чтобы все мы могли спастись. Он защищал меня, — Екатерина Александровна поправила шапочку, чуть сдвинув её на правую сторону. — Это всё ностальгия, Виктор, это всё ностальгия… Наш санитарный поезд добрался до ростовского вокзала. Видели бы вы удивление на лицах дежурного караула. Все думали, что санитарные поезда уже расформированы, а тут подъезжаем мы. Раненых стали выносить из вагонов, те немногие медикаменты, что ещё оставались, тоже стали выносить. Толкачёв ушёл. Он сказал, что ему нужно искать Маркова. Даже не попрощался. Да что там не попрощался — даже не посмотрел в мою сторону. Но я не обиделась, наоборот, мне снова стало смешно. Взрослый мужчина, а ведёт себя совсем как те юнкера…
33
Ростов-на-Дону, улица Большая Садовая, февраль 1918 года
На перроне в свете газового фонаря какой-то мужчина махал рукой. Катя не сразу поняла кто это, и лишь когда ветер донёс её имя, узнала по голосу: Липатников.
— Катя, ну что же вы? Доктор Черешков с вами? Мы с Машей весь день вас ищем!
Он был встревожен; глаза воспалились, на виске нервно подрагивала жилка. Он действительно боялся, и Кате стало приятно, что кто-то за неё волнуется. Она приложила ладони к щекам и прошептала:
— С нами всё в порядке дорогой Алексей Гаврилович. С нами всё в порядке. Но мы такого натерпелись.
И заплакала. Напряжение минувшего дня вырвалось из неё крупными слезами. Сбивчиво и чересчур громко она стала рассказывать, как санитарный поезд стоял на Гниловской, как прибежал Толкачёв и как он и ещё один подпоручик отбивали нападение красных. И как потом они с Владимиром ехали на открытой площадке последнего вагона, а подпоручик остался где-то там — на станции, в метели, и наверняка убит или в плену. Но уж пусть лучше будет убит, чем терпеть мучения в плену у красных.
Мимо проходили люди, некоторые останавливались, прислушивались к рассказу. Подбежала Машенька, обхватила Катю сзади за плечи и тоже заплакала. И так они стояли обнявшись, а Липатников гладил их по головам и произносил какие-то успокоительные слова.
Подошёл доктор Черешков, сказал буднично:
— Всех раненых посадили на подводы и отправили в Аксай. Маша, что с лазаретом? Его эвакуировали?
Маша вытерла слёзы и ответила всхлипывая:
— Эвакуировали. Но несколько раненых пришлось оставить. Их нельзя трогать, на телегах их растрясёт. С ними две сестры милосердия, они присмотрят за ними, — и добавила с надеждой. — Их же не убьют, правда?
— Никто их не убьёт, Машенька, — сказал Липатников. — Не звери же эти большевики, в самом деле.
Черешков рассеяно кивнул, но было видно, что мысли его заняты другими, теми, кого отправили в Аксай. Их надо лечить, за ними надо ухаживать, нужны медикаменты, бинты. Судьбы остающихся его не занимали.
Вестерн. Не знаю, удалось ли мне внести что-то новое в этот жанр, думаю, что вряд ли. Но уж как получилось.
Злые люди похитили девчонку, повезли в неволю. Она сбежала, но что есть свобода, когда за тобой охотятся волхвы, ведуньи и заморские дипломаты, плетущие интриги против Руси-матушки? Это не исторический роман в классическом его понимании. Я обозначил бы его как сказку с элементами детектива, некую смесь прошлого, настоящего, легендарного и никогда не существовавшего. Здесь есть всё: любовь к женщине, к своей земле, интриги, сражения, торжество зла и тяжёлая рука добра. Не всё не сочетаемое не сочетается, поэтому не спешите проходить мимо, может быть, этот роман то, что вы искали всю жизнь.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.