Гражданская рапсодия. Сломанные души - [85]
— Симановский, — представился полковник. — Во главе колонны телега, там наши сестрички. Ежели прибавите шаг, вашим тоже место сыщется.
Катя с Машей в очередной раз отказались. Симановский настаивать не стал, дескать, поступайте, как хотите.
— А я вас помню, — сказала Катя, обращаясь к полковнику.
— Помните? — откликнулся тот. — Вот как? И где же мы встречались?
— Я видела вас в Безсергеновке, а потом на Синявской.
— Ага, — Симановский прищурился, очевидно, пытаясь вспомнить девушку, но в глазах металось сомнение.
— Не мучайтесь. Я видела вас из окна санитарного поезда. Вернее, видела ваши усы, они такие примечательные.
Симановский провёл пальцами по усам, подкрутил кончики, но они продолжали висеть как две мокрые тряпочки.
— Да уж… Немного обвисли в связи с отступлением.
— Мы тоже отступаем… — вздохнула Катя. — А сегодня утром, представляете, на Гниловской от нас сбежала паровозная бригада, и мы простояли на станции до самых большевиков. Уже не знали, что и делать. Слава богу, нашли новую, а пока искали, мы со штабс-капитаном Толкачёвым и одним подпоручиком отбивали атаку красных. Подпоручик, к сожалению, погиб — я так думаю, что погиб — а со штабс-капитаном мы потом ехали на задней площадке вагона. Я видела, как красные целятся нам вслед, но промазали.
Симановский оживился, даже усы чуть-чуть приподнялись.
— Толкачёв? Вы сказали, Толкачёв?
— Да. Вы знакомы?
— Помню его. Теперь его вся армия будет помнить. На Синявской он застрелил большевичку. Приставил ей дуло ко лбу, и так, знаете, хладнокровно…
Катя опешила.
— Застрелил? Как застрелил? Он ничего не говорил об этом.
— Кто ж об этом говорит… — по выражению Катиного лицо Симановский вдруг осознал, что сказал лишнего, смутился и попробовал исправиться. — Это был приказ Кутепова. Поймите, голубушка, на войне порой приходиться исполнять очень жестокие приказы. И Толкачёв, он выполнял приказ. Ему было очень нелегко.
В Темернике снова началась стрельба. В небе поднялись всполохи артиллерийских разрывов — завораживающе красивое и ужасное зрелище. Разрывы шрапнели, которые днём походили на облака, в ночном небе казались красочным рождественским фейерверком. Маша, никогда подобного не видевшая, вздохнула и прижала ладони к груди.
— Большевики совсем близко от города, — глядя на небо, произнёс Симановский. — Совсем близко. Но вы не беспокойтесь, голубушка, нас они не догонят.
Катя не слушала его, она смотрела под ноги и думала о том, что же такого совершил Толкачёв. Как могло случиться, что он застрелил женщину? Женщину! Пусть даже большевичку. Владимир не мог поступить подобным образом. Может быть, Симановский ошибся? Мало ли в округе похожих людей. Сейчас все одеты в шинели и у всех есть оружие. Даже у Алексея Гавриловича есть. Так может быть Симановский в самом деле ошибся и спутал его с кем-то? Но в то же время она понимала: не спутал — и ей почему-то стало страшно.
34
Ростов-на-Дону, пассажирский вокзал, февраль 1918 года
Поезд торопливо стучал колёсами, вагон потряхивало. Толкачёв под этот стук думал: как он осмелился? Дурак, дурак… Катя стояла к нему спиной, обхватив руками поручень и сжавшись. Ей было холодно; ветер продувал тормозную площадку насквозь, и негде было укрыться. Толкачёв несколько раз украдкой поглядывал на девушку. Нужно было шагнуть к ней, обнять, согреть. Она не оттолкнёт его, как не оттолкнула, когда он позволил себе поцеловать её, но всё равно боялся сделать этот шаг… Дурак, дурак!
До самого Ростова они простояли отвернувшись друг от друга, не говоря ни слова, и когда поезд подъехал к вокзалу, Толкачёв спрыгнул на перрон и быстрым шагом направился к коменданту. Нестерпимо хотелось обернуться, но он боялся. Катя наверняка смотрела ему вслед, и именно поэтому он боялся. Боялся… Чего? Проявить слабость? Показать своё неравнодушие? Показать свою… Дурак! Снова дурак!
Комендатура по-прежнему находилась в закутке рядом с пассажирским залом третьего класса. Впрочем, сейчас все залы походили на третий класс — суета, грязь, непомерная скученность. Возле полотняной ширмы стоял полицейский, прежде такого не было. Он потребовал предъявить документы, и Толкачёв протянул ему отпечатанное на пишущей машинке удостоверение. Полицейский прочитал его, потом отогнул край ширмы и крикнул в глубину.
— Господин комендант, тут до вас штабс-капитан. Документы, кажись, в порядке.
— Пропусти.
Комендант сидел на полу перед железной печкой, возле его ног разметалась кипа бумаг. Он рвал их пополам и бросал в топку.
— Что у вас?
— Я только что прибыл с Гниловской на санитарном поезде…
— На санитарном? Их ещё вчера расформировали.
Комендант оторвался от своего занятия и посмотрел на Толкачёва.
— Позвольте, не вы ли приходили ко мне месяц, эдак, назад? С вами ещё был, — комендант потряс пальцем. — Как его… матершинник…
— Штабс-капитан Некрашевич.
— Именно! Ох, и мастер он истории рассказывать. Да всё с заковыркой. Он после вас у меня часа два сидел, чай пил. Лучше бы я его сразу выпроводил.
— Да, это были мы.
Комендант поднялся с пола, оправил мундир.
— Извините за вид и беспорядок, эвакуируемся. Приходиться, сами видите, уничтожать бумаги. Так что вам нужно?
Вестерн. Не знаю, удалось ли мне внести что-то новое в этот жанр, думаю, что вряд ли. Но уж как получилось.
Злые люди похитили девчонку, повезли в неволю. Она сбежала, но что есть свобода, когда за тобой охотятся волхвы, ведуньи и заморские дипломаты, плетущие интриги против Руси-матушки? Это не исторический роман в классическом его понимании. Я обозначил бы его как сказку с элементами детектива, некую смесь прошлого, настоящего, легендарного и никогда не существовавшего. Здесь есть всё: любовь к женщине, к своей земле, интриги, сражения, торжество зла и тяжёлая рука добра. Не всё не сочетаемое не сочетается, поэтому не спешите проходить мимо, может быть, этот роман то, что вы искали всю жизнь.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.