Гражданская рапсодия. Сломанные души - [53]

— Это… — Катя смутилась. — Одному офицеру. Мы ехали вместе. Ему без погон не вполне удобно. А в погонах…

— А, тому небритому в плаще и шляпе? Он потом вместе с Марковым явился к нам на Новый год. Какая у него ужасная шинель. Без погон в таком виде в самом деле неудобно, того и гляди за дезертира примут. У тебя к нему что-то есть?

— О чём ты? Меня попросили. Алексей Гаврилович попросил. Подполковник Липатников. Помнишь?

— Помню, как же забыть. Кланяйтесь батюшке, мы с ним старые приятели… Давай помогу, — София взяла один погон, кисточку и потянулась к краске. — Сколько звёздочек рисовать?

— Четыре.

— Штабс-капитан? Всего-то? Пора и капитана получить, мороки меньше. И краски меньше бы ушло.

— София, ты думаешь не о том! У офицера должны быть погоны. Иначе он выглядит обычным солдатом.

— Я обхожусь.

— Это на бекеше у тебя нет, а на мундире есть. И вообще, если хочешь помочь, так помогай, а не задавай ненужных вопросов.

София нарисовала внизу две звёздочки, у одной оказалось шесть лучей, у другой четыре. Это было неправильно, зато интересно, и София решила, что исправлять не нужно. Она снова обмакнула кисточку в краску и сказала:

— Здесь столько наших девочек из Алексеевского училища[8]. Помнишь Зину Свирчевскую? Такая маленькая, большеглазая, приезжала к нам в прошлом году на Покров? Сёстры Мерсье тоже здесь, Юля Пылаева, Маша Черноглазова, — София вздохнула, подпёрла подбородок рукой. — Тоню Кочергину отправили в инженерную роту. У неё отыскались какие-то познания в механике. Представляешь, Тоня — и вдруг механика! И Сашеньку Бирюкову туда же. Соберёмся ли мы когда-нибудь вместе?

— На Пушкинской намечается большой приём. Будут танцы и награждения. Наверняка они придут туда.

— В чём они придут, Катя? В военной форме? Я тебя умоляю. Да и какой приём? Бои под Таганрогом.

— Но ведь не в Ростове, правда?

София не ответила, и лишь дорисовав четвёртую звёздочку, спросила:

— А ты, верно, надеешься встретить там своего штабс-капитана?

— Никого я не надеюсь! София, ты делаешь выводы из пустого.

— Ну конечно, разве можно делать выводы из полного? — и засмеялась негромко, открыто и завлекательно, как умела смеяться только она одна. Катя всегда завидовала этому умению. Мужчины, едва заслышав смех Софии, замирали и уже не могли или не смели отвести глаз от её улыбки. И недаром один известный столичный художник писал с Софии плакат, где она была, как и сейчас, в бекеше и папахе. Они с Машей видели тот плакат на улицах Петербурга с подписью делать пожертвования в пользу русской армии.

Катя дорисовала последнюю звёздочку, подула на краску, чтоб быстрее высохла, и подумала, что всё-таки звёздочки надо было вышивать, а не рисовать. Так надёжнее. Вдруг непогода, дождь или что-то ещё? Впрочем, когда Алексей Гаврилович давал краску, то сказал, что это самая лучшая краска, какая только существует в мире, и она выдержит любую непогоду.

— А что у вас так тихо? — откладывая погон, спросила София. — У нас столько раненых. И обмороженных тоже много.

— Все раненые пока поступают в городской госпиталь. У них обеспечение лучше. А из нашего персонала организуют санитарный поезд. Наверное, я тоже туда попрошусь.

— Обеспечение? Ну да. Я сейчас зашла в штаб, там каждый денщик обут в новенькие валенки, а каждый адъютант одет в меховую душегрейку, я уже не говорю про форму. Все блестящие, с иголочки, какие там нарисованные погоны. А наши бойцы одеты в обноски, на сапогах подошвы отваливаются. Не свинство ли? Я так и сказала Деникину. Он, конечно, обещал разобраться, но, думаю, ничего у него не выйдет. У него самого облезлое гражданское пальто, а Марков — сам Белый генерал! — в войлочной куртке ходит. Представляешь?

— Марков в Ростове?

— А что ты так всполошилась? Думаешь, и штабс-капитан твой с ним?

— Почему мой, София?

— А чей же? Ты настолько хорошо его прячешь, что никому и в голову не приходит умыкнуть его у тебя.

София шутила, и чем дальше разговор заходил в личную сферу, тем шутки её становились задиристей. Катя решила не продолжать тему.

— Хочешь чаю?

— Чаю? Я бы съела чего-нибудь. С едой у нас плохо. Питаемся раз в день, в обед. Дают тарелку борща или рыбного супу. А на завтрак и ужин только чай с хлебом. Так что чаю я обпилась на десять лет вперёд.

Катя встала.

— Пойдём в столовую. Я попрошу, и тебя покормят.

В столовой было пусто и жарко. София сняла бекешу и бросила её на скамью. Из кухни с подносом в руках вышел повар, поставил перед ней тарелку гречи с куском курицы и кружку молока. Полную. София сглотнула, схватила ложку и накинулась на еду.

— Возьми вилку. Разве можно так есть? — пожурила её Катя. — Ты ведёшь себя неприлично.

— Ох, Катенька, на войне совершенно нет времени пользоваться вилками, — проговорила София набитым ртом. — Если б ты знала…

Несколько гречневых крупинок вывалились из её рта на серый холст, заменяющий скатерть. Катя посмотрела на них и вдруг подумала: как же всё меняется с приходом в жизнь войны. Сначала перестаёшь пользоваться вилкой, перестаёшь следить за своим поведением за столом, пытаясь оправдаться перед собой голодом и усталостью. Потом забываешь чистить зубы, кивая на отсутствие времени и возможности, отказываешься от нормальной человеческой речи, объясняешься с людьми какими-то обрывками слов, жаргоном, матом. А потом однажды замечаешь, что наволочка на твоей подушке грязная, но тебя это не беспокоит, потому что предыдущую ночь ты вообще спала без подушки…