Графиня Монте Карло - [74]

— Как в песне, — удивился дон Луиджи и объяснил, — я недавно песню одну слышал: там про подлеца Римини и про бассейн. Удивительное совпадение — не правда ли, доченька?

— Да, — кивнула Анна.

А сердце ее заныло. Где же ты, старый вор Шарманщик? Почему не приезжаешь? Тревога не дает заснуть, а если и приходит сон, то он страшен — иссеченное саблями женское тело и мальчик с татуировкой на спине, растворяющийся в пространстве.

— Бабушка, не уходи, посиди еще немного. Я не могу спать: вижу картину, на которой трехглазый людоед, убитая девушка, поезд в крови…

— И мальчик с клеймом.

— Откуда ты знаешь?

— Просто ты, деточка, увидела картину, которая висела в этой комнате. Тебя Паоло нашел на земле. Машина вдребезги, а ты живая лежишь. Он тебя скорее в машину и ко мне. Вносим тебя в эту комнату, ты глаза открыла, взглянула на картину, закричала страшно и сознание потеряла. Я велела мазню снять и в чулан отнести. Завтра же скажу, чтобы сожгли в камине, хоть какая-то польза.

— А откуда картина?

— Да жил тут у меня в тридцать седьмом один испанский художник. Сбежал от гражданской войны. У него там друга расстреляли. Поэта. Фалангисты решили, что он красный, а он — на самом деле красным не был, разве что голубым. Но поэт замечательный. Тото его стихи читал и плакал. Любил его и ненавидел за талант, потому что себя считал гением. Испанца мне этого жена его привезла. Она русская была. Галой звали. Мы с ней еще в двадцатых в Париже и в Ницце виделись, а потом они ко мне сюда нагрянули. Смешной этот Тото: усищи тонкие и длинные, как у таракана. Как-то вечером исчезли на первом этаже: он с меня набросок делает, а Гала вдруг стала рассказывать про гражданскую войну в России. Замолчала она, и тогда я, не знаю зачем, свою историю поведала. Тото рисовать бросил, сидит бледный и слушает, а самого трясет. Потом сорвался и помчался в комнату под крышей, где я ему мастерскую оборудовала. Начал работать при свечах, днем продолжил, спал там же и никого не пускал, хотя прежде все эскизы Гале показывал, советовался. Дверь приоткрывал, ему на подносе приносили вина, сыра, оливок, фруктов. Он втащит все в мастерскую и снова на засов. Закончил наконец картину, спал сутки. Потом позвал меня и Галу смотреть то, что создал. Мы взглянули — и мороз по коже. Гала, правда, что-то стала говорить про влияние отжившей академической манеры, но Тото вдруг разозлился и стал с ней спорить, чего никогда прежде не было. «Нет, — говорит, — манеры академической, нет импрессионистической, нет кубизма, фовизма и супрематизма. Есть только два понятия, две категории — гениально и бездарно. Так вот, я — гений и только сейчас это понял, а ты, Гала — дура: я тоже это только сейчас понял.» Пошел он во двор и напился водки с моими казачками. Правда, вечером, протрезвев, у Галы прощения попросил. После чего они вскоре уехали, а картину он мне подарил. Сжечь ее?

— Не надо, — махнула рукой Аня, — какому-нибудь музею подарим. Или себе оставим. Самое удивительное, как Ваш Тото узнал, что у моего отца будет именно такая татуировка на спине.

— Может, он и вправду того, — графиня постучала себя пальцем по лбу, — гений?

Следующий день был самым тяжелым: Анечке наконец-то открыли правду — Константин Иванович умер в тюремной больнице — ночью, через несколько часов после того, как уехала дочь. И душа его, отлетая, может быть, встретилась с Аней, лежащей без сознания, со слабым пульсом и дыханием. Может быть, тогда он и рассказал ей то, что она не знала, да и он сам знать не мог: про приют возле Покровской больницы, про девушек, уехавших в пролетке, про мальчика, бьющего ладошками в толстое стекло окна. Докричись он тогда, жизнь сложилась бы иначе — не только у него одного. Но голос его был слаб, он только плакал, и все случилось, как случилось. Его закрутил поток крови и лжи, чтобы, умывшись всем этим, он явился миру уже иным — благородным и честным вором, о котором до сих пор рассказывают легенды, как генерал НКВД стрелял в него восемь раз, а потом выстрелил в себя; как бросили карабины каратели и строем пошли сдаваться властям, напевая песню про старого вора Шарманщика. И про то рассказывают, как охрана палаты, где он умирал через много лет, вошла утром и увидела пустую постель. А на окнах нетронутые решетки, и дверь была на висячем замке, и двое автоматчиков ее спинами подпирали. Но все это — легенды, а самой последней сказкой стала жизнь его сына — последнего честного вора, которого похоронили на русском кладбище в Ницце рядом с могилой его деда — князя Ивана Александровича Барятинского. Два надгробия рядом с одним и тем же лицом, только один был князем, второй — вором, и сразу не скажешь, кто из них кто — уж больно похожи: дед и внук.

Глава вторая

Из Цюриха прибыл Попель. Он осмотрел переломанный нос молодой графини, потом изучал ее фотографии.

— Мадемуазель, — произнес он с диким немецким акцентом, — Фи хотет имет сфой люстиге назе — веселый нос, как в прежний фремена, или Фам надо идеален форм?

— Как Вам удобнее, — махнула рукой Анна.

— Тогда я буду делат кляйне вундербар — чудо: немного убират крылья — зовсем нихт филе. Потом перегородка, кончик унд зо вайтер унд зо форт. Энтшульдиген Зи мих битте, но Фи имел кляйне шене картофельн, а после майне операцион не будет маленькой красивой картошечка, а самый прекрасный назе ин дер вельт. А очень важный момент — никаких шрамов, Фи зельбст унд Ваша папа унд мама будут думат, что так было всегда. Ферштеен?