Государство, религия, церковь в России и за рубежом №2 [35], 2017 - [26]

.

Кроме того, нередки были случаи, когда богохульство применялось в практических целях — чтобы кого-то припугнуть. Именно так около 1730 г. им пользовались Джованни Саграмора, капитан судов Совета десяти, моряк Джакомо «Коспеттаццо» и Алвизо Малипьеро, которые богохульствовали, «чтобы внушить страх местным жителям или вытребовать у продавцов и художников лучшую цену за те вещи, которые им требовалось купить»[19]. В других случаях богохульство, несомненно, играло роль синтаксической связки или представляло собой результат постепенной редукции какого-то концепта к его самым элементарным элементам. Этот процесс мог пройти через множество стадий: когда squerarolo (работник мастерской, где делали гондолы) Марко Рутене в 1675 г. заявил, что «Господь был незаконнорожденным, а Мария Магдалина — его любовницей»[20], его слова, без сомнения, вели к богохульству, но сами по себе богохульством не были. В них слышны отзвуки либертинской традиции, которая разными способами пыталась десакрализовать генеалогию Христа и саму его жизнь, а вокруг уже множились разнообразные богохульные формулы. Одной из излюбленных тем для насмешек были отношения между Христом и Марией Магдалиной. Христу приписывали сексуальные желания и действия, которые были призваны их удовлетворить, так что его выставляли как абсолютно обыкновенного, слабого и грешного человека. Вспомним, к примеру, историю Джузеппе Росси и Тобин Хазельберга, чьи рассуждения исходили из следующей посылки: «Христос, ставший человеком, был не истинным сыном Божьим», а обманщиком. Они всякий раз повторяли, что «Христос усыпил Лазаря опиумом, чтобы проще воспользоваться его сестрой Марией Магдалиной, а затем воскресил его с помощью противоядия, сделанного из трав»[21].

Наблюдения, которые я сделал на примере мастера Рутене, без сомнения, применимы и к неаполитанскому доктору Леонардо Бруни, который в 1740-х гг. практиковал в Венеции и часто замечал своим собеседникам, что «у турок больше шансов спастись, чем у христиан», и «что вероятность того, что Христос сейчас воплотится в теле Девы Марии, столь же ничтожна, как то, что его жена — честная женщина». Заодно он объяснял, что «мужчины-святые — сутенеры, а женщины — потаскухи»[22]. Так, неортодоксальные высказывания бывали выдержаны в совершенно разной тональности по форме то больше, то меньше сближались с богохульством. Иначе говоря, всякий, кто привык смачно и с удовольствием богохульствовать, мог делать это в силу привычки или просто повторяя устоявшиеся формулы. Однако порой человек столь публичным и ясным образом выражал свой мятеж против Господа. Этот мятеж порой приводил к тому, что богохульник начинал призывать демонов, полностью отворачивался от Бога и стремился отдать себя во власть его антагониста. Высказывания и воззрения, вдохновленные очевидным неверием, часто сочетались с увлечением колдовством, магическими текстами и практиками, которые подразумевали обращение к демонам и всецелое подчинение их власти[23].

Помимо устной стихии, которая, в своем бесконечном разнообразии, оставалась главным каналом выражения неортодоксальных идей, они также могли проявляться в жестах и действиях. Так, богохульство часто сопровождалось непочтительностью к церковным изображениям. Можно, например, вспомнить трактирщика Алессандро Монти ди Бреганце, который в 1666 и в 1676 гг. представал перед инквизиционными трибуналами Виченцы и Падуи за «еретические богохульства и уничтожение святых образов» (оЬ blasphemias hereticales, et percussionem sacrarum imaginum).

Конечно, если кто-то богохульствовал, либо «жарил на огне Христов и сжигал образы», мы не можем с уверенностью сказать, что в основе его поведения лежало обоснованное неверие[24]. При этом, конечно, весьма вероятно, что человек демонстрировал приверженность определенному кругу идей или представлений, которые он впитал, но у него не было других инструментов для того, чтобы их выразить или даже помыслить. Так, Джиролама Бонотти в 1670-х гг., не находя, как отделить мысль от действия, заслужила репутацию «женщины нечестивой, [которая] даже не желала слышать молитв, никогда не ходила в церковь и не исповедовалась». Овдовев и, как тогда было заведено, поселившись в комнате, завешанной образами святых, она однажды взъярилась: «Что за святых, что за бессмыслицу вы насовали мне в комнату? Пусть Господь занимается своими делами, а — я своими». Она собрала образки и разорвала их в клочья, что хорошо соответствовало ее картине мира, «которым управляет не Господь, а случай, и где, когда человек умирает, ничего от него не остается»[25].

За неимением адекватного словаря, подобные чувства выражались исключительно в форме действия — прежде всего, как насилие против образов. В 1683 г. Лаура Тальяпьетра принялась хулить и кидать распятия, а потом нанесла несколько ударов ножницами по образам Богоматери[26]. Она сопровождала свои действия ясными (пусть и предельно краткими) комментариями, объяснявшими, что ее к ним подвигло: «Я не верю в Бога, какой еще Бог. Если кто-то делает добро кому хочет, при чем тут Бог? Я не верю, что Бог есть. Есть дьявол»