Государство, религия, церковь в России и за рубежом №2 [35], 2017 - [27]

. Такие иконоборческие выпады были вполне распространены. Они часто задумывались как демонстративный вызов господствующим нормам и власти и регулярно сочетались с отказом почитать общепринятое Божество, которому предпочитали культ демонов.

Говоря о неверии, следует обращать внимание на то, как установки и теории могли трансформироваться в конкретные действия. В ночь с 21 на 22 января 1695 г. некий житель Виченцы вымазал «какой-то черной жирной субстанцией» образ Девы Марии — я не знаю, был ли он убежденным неверующим, веселым кутилой или просто эстетом, у которого это изображение вызвало художественный протест. Однако в любом случае, то, что он «с помощью пятен нарисовал у нее на лице усы с бородой и другие знаки», явно свидетельствовало о весьма вольном отношении к сакральному[28]. Поведение анонима, который в 1736 г. в Конельяно несколько раз ударил ножом образы Христа и св. Антония, а затем подкрепил свой жест порцией богохульств, тоже выглядит вполне однозначно[29].

Подобные случаи «непочтения к священным образам» вовсе не были редкостью, особенно в деревнях и городах Террафермы[30]. Как правило, это был выплеск гнева, ничем не одерживаемый мятеж, чаще всего обращенный против Церкви. Конечно, одни мотивы накладывались на другие. Возьмем случай Лоренцо Пиллона из Беллуно: здесь антиклерикальные настроения, как мне кажется, были более значимы, чем склонность к ереси или неверию. Даже если допустить, что в анонимных доносах содержалась изрядная доля риторики, в описании его действий явно был фактический фундамент, поскольку доносчик сумел указать 137 свидетелей. Он обвинял Пиллона в том, что тот как-то вечером на улицах Беллуно принялся задом наперед распевать литании, богохульствовал в адрес Бога и Девы Марии и после каждой тирады добавлял «ora pro nobis» («молись за нас»). Тем же вечером он привязал кусок мяса к веревке колокола в монастыре капуцинов. «И когда собаки начинали трезвонить, бедные монахи спешили проверить, кто это звонит, а Пилоне смеялся, шутил, хулил имя Божье, зубоскалил и поднимал на смех бедных монахов, говоря им всяческие непотребные вещи, оскорбления и гнусности». Помимо этого, однажды в пятницу он стал есть мясо и убеждать своих товарищей поступить точно так же. Когда они отказались, «он принялся, смеясь и потешаясь над святейшей Девой Марией и святыми, приговаривать: Мадонетта, Мадонетта, св. Карло, св. Карло»[31].

Нам также известны случаи, когда за агрессией в адрес образов явно скрывались более сложные формы инакомыслия. Например, в 1740 г. Герардо Мерканделли из Брешии, давно снискавший репутацию богохульника, был обвинен в том, что отломал ноги Христу с деревянного распятия, которое прихватил с собой в постоялый двор. Мерканделли предложил ему выпить, а когда тот никак не отреагировал, на него взъярился. Причем в этом случае «непочтение» свидетельствовало о достаточно укоренившемся неверии, поскольку Мерканделли неоднократно отрицал существование Бога[32]. Однако о множестве других эпизодов, случавшихся в материковых владениях Венеции, мы осведомлены гораздо хуже. Например, нам мало что известно по поводу чаши, наполненной «нечистотами», которую в 1690 г. обнаружили в соборе Кавардзере[33]. Виновнику другой похожей выходки, Антонио Бреджолину д'Арциньяно, было гораздо труднее уйти от ответственности. В конце 1715 г. он вместе с товарищем отправился в церковь при монастыре капуцинов и там измазал

человеческими экскрементами святейший крест […] и образ св. Феликса, висевший в раме […] Бегая по улицам, он непристойными выкриками и богохульствами задирал и оскорблял некоторых жителей квартала в их домах, без всякой на то причины, но исключительно из своего буйного и порочного нрава[34].

Все это ясно показывает, что история неверия не может свестись к абстракциям, аргументам и идеям[35]. Формы, которые неверующие — или те, кто не веровал на 100% или не веровал в конкретный момент времени, — могли использовать, чтобы выразить свои чувства, не ограничивались вербальной сферой, а охватывали и другие модусы коммуникации. Жесты, позы, манеры держаться, вкусы — чтобы выразить или подчеркнуть свою мысль, все шло в дело. Тем не менее, установить причинно-следственную связь между поведением человека и его сокровенными убеждениями совсем не просто. Если кто-то, скажем, в пост ел мясо или прогуливался нагишом вокруг монастыря (если ограничиться двумя примерами, по которым у нас есть подробные источники), мы не можем точно сказать, что он был убежденным неверующим. Возможно, перед нами просто пьянчуга. Или, скажем, человек, который постоянно богохульствовал и сопровождал свои выпады соответствующими рассуждениями, мог просто привыкнуть к такой форме высказываний и вовсе не собирался тем самым выражать принципиальное несогласие с ортодоксией. Мы также не можем сказать, что неверие само по себе вело к беспутной жизни и снятию всяких моральных запретов. Конечно, для многих отрицание привычных этических норм служило оправданием их собственного поведения, однако так случалось далеко не всегда.

Проблема того, как поведение и внешние (даже сопряженные с насилием) проявления инакомыслия соотносятся с намерениями человека, которые нам доступны лишь опосредовано и частично, важна для понимания того, как распространяется религиозное инакомыслие. Во-первых, тот факт, что человек использует определенный тип вербального или невербального языка и конкретный словарь, дает информацию о самом феномене. Ведь формы выражения должны были ясным образом соотноситься с содержанием, которое всем было известно и легко идентифицировалось как девиантное. Во-вторых, наряду с тем, как и с какой целью человек что-то произносил или что-то делал, важно обратить внимание на тех, кто его слушал, кто понимал и интерпретировал эти формулы исходя из своих собственных взглядов. Даже если мы не можем говорить тут о комплексе идей, перед нами некий репертуар слов и жестов, которые могли получить хождение в обществе.