Государева крестница - [10]

Главным правилом его жизни было — окружать себя нужными и полезными людьми и чтобы те нужные и полезные люди не оставались бы рядом, но, напротив, расходились подальше и поглубже, расширяя поле его наблюдений. Годунов хотел знать всё — и обо всех. Достоверные ли сведения, неясные слухи или просто сплетни всё могло пригодиться рано или поздно.

Вот и сегодня, щедро подливая Андрею отменной — не иначе, из царских погребов — мальвазии, Димитрий Иванович исподволь и ненавязчиво расспрашивал о том и о другом: какие новости в полку, как прошла вчерашняя встреча орденского посольства, не рассказывали ли чего люди из посольской охраны.

— А чего мне с ними разговаривать? Так, словцом перекинулся с капитаном рейтаров... язык не забыл ли, думаю. Нет, вроде помнится.

— У Юсупки своего немецкому-то обучился?

— У него, — кивнул Андрей. — Хотя и допрежь того знал маленько, ещё от матушки-покойницы.

— Она что ж, из тех краёв была?

— Подале откуда-то, я уж и не припомню, говорила вроде... не, не припомню. Язык у них как бы и на наш смахивает, и на ляцкий, но по-немецки там тож говорят. Она и стала меня учить — я мальчонкой ещё был, не хотел, а матушка своё: учи, дескать, пригодится. А пошто он мне? В Ливонии Юсупыч толмачил когда надо. Я, бывало, слушаю да угадываю, так ли понял. Он после по-русски перескажет, я и вижу, где ошибся, а где верно угадал.

— Да, языки чужие знать — оно пользительно, верно родительница тебе наказывала. Так с посольством этим всё, говоришь, чином обошлось?

— Чего ж было не обойтись? Честь честью проводили от заставы до подворья, там уж другая стража стояла.

— Да, сотня у тебя справная, молодцы, службу знают... А чтой-то, Андрей Романыч, мне говорили, будто тебя на Тверской вечор лошадью зашибло?

— Было маленько, — признал Андрей, дивясь осведомлённости хозяина. Уже доложили, уже прознал, ну ловок боярин!

— Вроде бы дочка Никиты Фрязина ехала, государева розмысла? Ох, Фрязин, Фрязин. — Годунов, качая головой, подлил гостю ещё. — Великий искусник и умелец, да только поменьше б якшался с иноземцами на Кукуе, поменьше перенимал бы ихний обычай. Где то видано — девке одной по улицам раскатывать... Оно конешно, не боярышня, посадские-то не в пример больше воли дают жёнкам своим и девкам, а всё одно не гоже... И ты, значит, в его дому ночевал?

— Да вот так вышло. В голову-то мне порядком-таки садануло, я и сомлел, вспомнить стыдно. А он говорит: куда, мол, тебе ехать, отоспись сперва...

— Это он верно сказал, до дому тебе оттудова путь не близкий. Только не очень-то и отоспишься, ежели в голове ломота. Мне голову часто ломит, хотя и не от ушибов — Бог миловал, так иной раз приходится и отвару макового испить, не то так до утра с боку на бок и проворочаешься — вроде и в сон клонит, и не заснуть толком... Не слыхал, случаем, никто к Фрязину ночью не приезжал?

— Ночью-то? Да нет вроде. Ныне в утро железо привезли, он ходил принимать. А ночью не слыхать было.

— Ну ин ладно. Говорили мне, вроде возле Бронной вершников каких-то видали, так подумалось, может, к нему кто пожаловал...

— Нет, не слыхать было. — Андрей взял орех, двумя пальцами сломал скорлупу и стал прилежно выколупывать ядро. — Да и спал я крепко, проснулся, а хозяева уж к заутрене ушли. Кто нынче не спал, так это мой Юсупыч. Всё гадал, куда это я подевался. Пришёл, а он сердитый сидит, страсть.

— Прилепился к тебе арап. Кстати, Андрей Романыч, я чего спросить хотел. Ты бы позволил ему — не в ущерб твоей службе — маленько понаставлять племянника моего? Парнишке тринадцатый год пошёл, а учен мало, у кого было учиться — жили в глуши. Ум же у Бориски от природы востёр, ой востёр! И пытлив зело, всё-то ему знать надо. А Юсупка твой и в языках сведом, и по свету пошатался изрядно, может рассказать, какие где живут люди, где каков уклад, обычай...

— Это он силён, — согласился Андрей. — Как начнёт — заслушаешься, никаких сказок не надобно.

— То-то и оно. Приходил бы в незанятое время позаниматься с отроком, это и ему самому, мыслю, было бы не в тягость. Старому человеку лестно поучать едва начинающего жить, да и не только старому. Ты вот, к примеру, тоже мог бы про свои ратные дела Бориске поведать, из пистоли научить стрелять — он уж давно просился, у меня, говорит, рука твёрдая...

— Отец что ж, не успел научить?

— Так ведь покойник не служилый был, самого не обучили огнестрельному делу. Он, вишь, ещё в детстве окривел, а без правого глаза не постреляешь...

— Ну, это конешно! А про тебя, Димитрий Иванович, обратное я слыхал — постельничий-де изрядный стрелок, вроде и великий государь тебя хвалил на охоте.

— Было такое, было. Косулю гнали, она выскочи из кустов, а я её из самопала свалил — никто и прицелиться не успел. Да то не моя заслуга, случай такой вышел. Знаешь небось сам, как оно бывает, — не хочешь, а попадёшь.

— Случай случаем, а и поймать его надобно уменье. Чего ж сам-то, Димитрий Иванович, племянника не обучаешь?

— Да недосуг всё, — как-то уклончиво сказал Годунов, подвигая гостю торель с винной ягодой. Помолчав, добавил: — Тут и другое ещё — опасаюсь, признаться...

— Поучить стрельбе? Чего же тут опасаться?