Государева крестница - [8]

Как его звать, никто не ведал и по сей день. Взятый в полон, на вопрос об имени он гортанно и с придыханиями произнёс нечто столь долгое и неудобосказуемое, что Андрей только плюнул да рукой махнул. Правильно поняв, старичок сказал, что имя это и в самом деле трудно для языка урусов, но можно звать проще — ибн-Юсуфом, ибо так звали его почтенного отца. И стал он просто Юсупкой, но потом Андрей из уважения к возрасту и великой мудрости начал звать его по батюшке.

Помимо благодарности за спасение там, в ногайской степи, Юсупыч скоро привязался к своему новому хозяину как к родному сыну и стал всё чаще донимать советами да запретами — того избегай, того пасись, этого лучше не делать... Андрея это порой выводило из себя, он грозился при первой оказии отправить Юсупыча с каким-нибудь торговым караваном в Крым, в Кафу или куда подальше — лишь бы избавиться от докучной басурманской опеки. И сам понимал, что никогда этого не сделает. Окрестить бы нехристя, думал он иногда, так нет же, и слышать не хочет. Оно понятно, от отцовской веры отказаться — это те не шапку сменить...

Толмачом Юсупыч был отменным: языков знал множество, кроме своих басурманских — татарского, перского да арапского. Во время ливонского похода перетолмачивал в Лаисе и Вендене показания пленных немцев, это Андрей слышал своими ушами и потому не сомневался, что так же легко мог бы Юсупыч говорить и с французами, и с италийцами. Во всяком случае, язык староиталийский, сиречь латынь, он знал отменно, наизусть читал ихние старинные вирши и всё порывался научить этой премудрости и Андрея.

— У вас, в христианских землях, — внушал он, — латынь так же потребна для общения людям просвещённым, как правоверным необходим арабский. В какую бы страну ни привёл тебя доблестный путь воина, на латынском языке ты всегда сможешь побеседовать с мудрым о возвышенных материях.

На это Андрей обычно отвечал, что о возвышенных материях говорить непривычен даже на своём родном языке, а из мудрых он пока знает одного лишь своего прецептора, и с него довольно. Однако сотню, не меньше, латинских слов он, чтобы не обижать Юсупыча, всё-таки запомнил и иной раз даже употреблял их, желая старичка задобрить.

Знание столь великого множества языков было одной из причин тайных опасений, которые внушал ему крючконосый дядька. Андрей помнил о чуде с огненными языками, которые в Духов день сошли на апостолов, после чего тем стала понятна речь всех народов; но коль скоро на нехристя Святой Дух сойти явно не мог, оставалось лишь гадать, кем и откуда послан Юсупычу этот дар.

Сам Юсупыч объяснял это просто: много-де странствовал по разным землям и не был ленив к познанию. По его словам выходило, что родился он в Гишпании, откуда незадолго перед тем изгнали халифа, а оставшихся его подданных стали силком обращать в христианство, почему многие и бежали через море, в Магриб. Бежали и его родители, когда он был ещё отроком. Почтенный отец хотел передать сыну своё торговое дело, но тот, по младости лет одолеваемый честолюбивыми мечтаниями, ушёл из дому, едва достигнув юношеского возраста, и скоро оказался гребцом на венецианской галере. На одной скамье с ним, прикованный к тому же веслу, сидел некий франк; за год Юсупыч научил соседа говорить по-гишпански, а сам стал бойко говорить на языке франков, благо много слов оказалось похожих, явно произросших из единого корня. Когда веницейская галера была захвачена турецкой, он сумел уговорить франка принять ислам; и тот согласился — как оказалось, только для виду, дабы не быть снова приковану к веслу. Вместе они побывали в Стамбуле, в Греции, в Италии. Там нечестивый франк снова объявил себя христианином, а своего приятеля пристроил в услужение и обучение к некоему учёному мужу. Пробыв у него несколько лет и одолев семь свободных искусств, Юсупыч перебрался в земли германского императора, а оттуда — с ганзейскими купцами — в Московию. Но его тянуло к единоверцам, и поэтому он очутился в Казани, а потом и в Астрахани — поближе к Азову и вожделенным берегам Понта. Он тогда ещё не оставлял надежды рано или поздно вернуться в Магриб.

Сейчас Юсупыч сидел в своём углу, зябко завернувшись в зипун, и глянул на вошедшего Андрея круглым глазом, сердито. Глаз этот и крючковатый большой нос делали его похожим на редкостную птицу папугу, каких порой держат на потеху в богатых домах, только маленько облезлую, без алого иль зелёного оперения.

— Аве домине центурион, — проскрипел он. — Как сие перетолмачишь?

— «Здрав буди, господине сотник». Здрав буди и ты, Юсупыч. Опять за латынь взялся?

— Едино дабы удостовериться, что у твоего великолепия ещё не отшибло память. Почто голова перевязана?

— Зашиб по пьяному делу, пустяк.

— Подойди, я буду глядеть.

Андрей вздохнул и подошёл, не пререкаясь. Пререкаться с Юсупычем было что воду в ступе толочь. Дед выбрался из зипуна, стал разматывать повязку, сердито бормоча непонятное.

— Как случилось? — спросил он, неожиданно сильными пальцами осторожно ощупывая голову вокруг ссадины.

— Лошадь сшибла...

— До того упился, что уже на коне не смог усидеть?