Горные орлы - [224]

Иван подвинулся к старой, густо засыпанной снегом пихте и сошел с лыж.

Он был один в шести шагах от берлоги.

«На таком расстоянии можно попасть в муху…»

И потому ли, что за длинный путь переволновался, перегорел, потому ли, что все теперь определилось, страх его пропал, челюсти разжались, руки окрепли. Иван огляделся и обмял снег, выбирая более удобную позицию.

«Теперь все в порядке», — и он, как было условлено, повернул голову к Татурову.

Вениамин Ильич ободряюще кивнул ему и поднял руку над головой.

Гордейка Ляпунов, стоявший недалеко от берлоги, хлопнул в ладоши. Винтовка Ивана сама взлетела к плечу, мушка легла на лаз берлоги и застыла недвижно.

Звенящая тишина отдавалась в ушах: зверя не было.

Гордей Ляпунов раз за разом, громко, точно стреляя, дважды хлопнул в ладоши. А зверя опять не было.

Тяжелая кремневка, приставленная к плечу, оттягивала руки, мушка начала ходить, и Иван опустил «бабушку», ни на секунду не сводя глаз с черной дыры.

Что происходило вокруг, парень не видел. Он видел только заиндевелое чело берлоги и выворотни, лежавшие вперекрест и засыпанные обдутым, блестящим под солнцем снегом.

Вскоре Иван услышал шорох лыж и понял: к берлоге идет Гордейка-кудлач!

Вот и конец его жерди скрылся в снегу. В глубине берлоги раздался рев. Парень невольно подался назад, прижавшись спиной к пихте.

…На охоте — как на войне, вперед всего не предусмотришь. В челе берлоги мелькнула лобастая, короткоухая голова зверя. Иван рывком вскинул винтовку к плечу. От резкого движения с нависшей над ним пихтовой лапы сорвалась пухлая глыба снега и упала на голову. На какую-то долю секунды охотник ослеп. Курок, пороховую полку, прорезь прицела — все засыпало.

— Берегись! — крикнул Гордейка.

Когда, встряхнувшись всем телом, Иван освободился от снега, тяжелый, мохнатый зверь, сделав неправдоподобно стремительный прыжок, очутился не далее трех шагов от него. Широколобая голова с плотно прижатыми ушами была высоко поднята: медведь готовился для нового прыжка.

Иван «поймал на мушку» основание треугольного уха и нажал на спуск. Только услышав щелк курка осекшейся винтовки, ослепший от яркого солнца зверь увидел стоящего перед ним охотника и вздыбил. Клыкастая пасть раскрылась. В маленьких глазах была такая непримиримая ненависть, смешанная с растерянностью, перед неожиданно появившимся на его дороге человеком, что в мозгу парня, как молния, сверкнули слова Вениамина Ильича: «Он сам тебя боится». Выпустив винтовку и вырвав правой рукой нож, комсомолец левой сорвал с головы шапку.

Бросился бы на него медведь или, метнувшись в сторону, пошел бы стремительными своими прыжками на уход, неизвестно. Все это произошло в какую-нибудь секунду. Перед самой мордой растерявшегося зверя взвилась шапка. Медведь задрал голову в небо, и Иван, поднявши нож над правым ухом, со страшной быстротой упал под задние лапы зверя, вонзив клинок в живот медведя по самую рукоятку.

Вся сила парня сосредоточилась в руке, сжимавшей нож. Пальцы так слились на рукоятке, что он с трудом разжал их, когда подскочившие товарищи отвалили тушу мертвого зверя.

Выстрелов Татурова и Адуева, грянувших одновременно с его броском под зверя, Иван Прокудкин не слышал. Зверь был убит им в честной схватке, один на один. Это было безоговорочно признано восторженными криками всех участников и очевидцев охоты.

Вениамин Ильич схватил и поцеловал в губы парня, у которого на мертвенно-бледном лице были пьяные от счастья глаза. Но и лицо Татурова было таким же бледным и таким же счастливым, как и лицо комсомольца.

К оглушенному Ивану Прокудкину не сразу вернулась способность говорить. Зато уж он заговорил неудержимо, точно несколько месяцев был немой. И это никому не казалось удивительным, потому что и все сами они испытывали то же, что и он, и тоже говорили, не слушая один другого.

Все стояли вокруг туши зверя. Мех распластавшегося на снегу зверя отливал черным бархатом, только на голове был чуть хвачен рыжинкой.

Иван вынул кинжал из ножен и прикинул его к лобастой башке медведя. Кинжал едва уложился от уха до уха.

— Во весь клинок! — победно закричал он.

— Лапа поперек ступни — в рукоятку!.. На когтях грязь с осени еще присохши!.. — прокричал измерявший ширину лап спокойный и угрюмый всегда Гордей Ляпунов: отблеск славы Ивана Прокудкина падал и на него, выживавшего медведя из берлоги жердью.

— Я смотрю — целится… жду… Чак — осечка, а зверь колом поднялся… Держу на мушке, а он уши поджимает… — рассказывал Селифон Адуев, тоже не слушая никого и не думая, слушают ли его.

Только Вениамин Ильич не говорил, а смотрел на всех счастливыми глазами.

Зверя опрокинули на спину. Огромный, рукастый, с распоротым от груди до пупка животом, он и мертвый, казалось, хотел схватить в страшную свою охапку обступивших его ребят.

— Я, я, Вениамин Ильич, обдирать буду! — закричал Иван.

— Обязательно. Завсегда убивший сам снимает своего зверя. Расстегивай, Ваньша, медвежью шубу, — улыбнулся Тату ров.

— Сказывают старики, кишек тридцать два аршина у каждого. Измерим, ребятушки, — предложил Трефил.

— У моего больше! Вот с места не сойти, больше! — запротестовал Иван так решительно, что никто не стал возражать ему.