Горные орлы - [222]
Вениамин Ильич остановился.
Ребята передохнули. Яркими красками отсвечивались в воображении молодых охотников и эти «глухие медвежьи места», волнующие их уже одними своими названиями, и медведь, лежащий в берлоге где-то у сухой сосны. Секретарь окинул комсомольцев быстрым взглядом. Лицо Ивана Прокудкина было в огне, рот полуоткрыт, глаза, как у молодого ястреба. Остальные тоже раскраснелись. Ребята на подбор, что ни шапка — охотник. Чего бы он не сделал для них!
А решился Вениамин Ильич на смелое до дерзости дело.
— На мое счастье — ветер, тайга гудела. Подобрался я против ветра потихоньку к берлоге, заглядываю в чело — лежит на слуху. И не только не облежался еще, а угнезживается, сопит, постель уминает. Которые покрупнее ветки, зубами перехрумкивает. Да не маленький, большой, буланый… Ну, думаю, уж и напугаю же я тебя! Прислонил винтовку к сушине, стежок в руки взял, просунул ему в горницу, да как ткну его в бок, да как рявкну! Его точно пружиной подкинуло. На башке так всю крышу и вынес… Вылетел буланко да, вместо того чтобы в тайгу, — ко мне, с ревом…
«Куда, куда ты, толстолобый?!» — еще пуще на него заревел я, сам не отрываясь в глаза смотрю ему.
Осекся мой медведь. А я вот так замахнулся, — Вениамин Ильич прочно расставил ноги, — да как дал ему стежком по уху. Рюхнул он, как кабан, и покатил в падь — вихорь сзади. Вижу, крепко перепугался, сердешный…
Хватил я себя за голову, чувствую — тоже мокрый, хоть выжми. Однако доволен, пошел домой. Теперь уж пусть «сыщик» на нас работает, а через денек-другой решил снова наведаться.
Пришел. С перепугу буланко мой ночь и целый день пропутался — берлоги двух своих сватов показал мне, а сам лег в таком валежнике, что по мелкоснежью и трогать его сейчас нет нужды. Пусть разоспится буланушко, тогда средь зимы мы и подкатим к нему в гости, на чашку чая. А завтра, друзья мои, будем брать сватовьев его — в вершине Солонечного и в Чащевитке. Медведи, судя по всему, сортовые…
Все слушали Татурова, затаив дыхание. Когда он кончил, тотчас же началось обсуждение всех подробностей облавы: и куда медведи лежат головами, и какие крыши у берлог, и крутизна увалов, и на какой стороне застежки на куртках должны быть, чтобы не задеть ложей при быстрой вскидке. Мелочей на этой охоте нет: пустяк может стоить жизни.
Волновались при обсуждении, как перед боем. Вениамин Ильич верил и в свой опыт и в опыт Адуева — и тем не менее тоже волновался. Он знал, что волнение будет его преследовать до самого последнего момента и до самого последнего момента он будет бороться с ним. Но вот подойдет черта — и все пройдет. Отчетливо и быстро будут работать разум, руки, глаза. Придет это в момент, когда зверь полезет из берлоги.
Ребята тоже волновались, но, не умея скрывать волнение, то вдруг неестественно оживлялись и болтали всякий вздор или неожиданно сосредоточивались в тревожном раздумье.
Вениамину Ильичу было ясно, что и это волнение и эти разговоры для комсомольцев — охапка дров в костер. И он отечески радовался этому. Татуров знал, что чудесная страсть охотничья выкует у них и бесстрашие, и выдержку, и выносливость, и искусство бить из винтовки «по пятну», а соболя и белку — в глаз…
— Как бы не испортилась погода, не понесло…
Иван Прокудкин не выдержал, выскочил во двор и, вбежав, объявил:
— Вызвездило! Лунища — как колесо!
На дворе было морозно и светло, как днем. Блестящая, будто вычеканенная, луна стояла в зените. И луна и звезды, по-зимнему крупные и дрожащие, струили на заснеженные, голубые крыши домов переливчатый, алмазный свет.
Шли молча гуськом. Пошорахивали лыжи о снежную корку. В глубине леса таинственные полупотемки. Луна уже до половины скатилась за щетинистый гребень. Багровый лик ее, словно исколовшись, повис на стрельчатых верхушках пихт. Казалось, застряла она в дремучей крепи вместе с прицепившимся на сучьях облачком, похожим на крыло белого голубя. Вот уже краешек только остался. Мглистый иней заволок и облачко.
Хребты, пади, увалы, медвежьи глухие чащи.
Встречались острова такого густого, темного пихтача, что продраться сквозь него прямиком было немыслимо, и лыжница Вениамина Ильича убегала в обход их. Попадали в густой, как камыш, голубоватый осинник, излучавший на морозе приятный, чуть горьковатый дух.
И снова вековые сосны, кедры и ели, опушенные горностаевым мехом снегов.
Казалось, никогда не кончится ночь. И вдруг на востоке закраснелись и небо и засыпанная снегом тайга.
А может, это в кружевном серебре ветвей занялось сказочное гнездо жар-птицы?
Нет, это из-за граней ледников выкатывалось солнце. Ярко, до рези в глазах, загорелись лазурные цепи гор. Искристо вспыхнули на склонах разубранные в иней березы. Золотой солнечный луч проник и в глубину сосновой кроны. Там проснулась синица, зябко встряхнулась, вытянула шейку и тенькнула ломко и нежно, словно в хрустальную подвеску ударила: «Тинь-тень». Ей откликнулась другая. И закачались, зазвенели в лесу уже две хрустальные подвески.
