Горькое счастье - [6]

Теплый ветер навстречу мне хлынет, –

Серый птенчик порхнет от меня

И растает в пылающей сини.

В ЛЕСУ

Не боюсь ни растрепанных леших,

Ни зеленых болотных чудес, –

Словно крепкий кедровый орешек,

Пахнет солнцем полуденным лес.

Я иду и ладонью ласкаю

Розоватые сосен стволы,

В липких пальцах, как воск, разминаю

Удлиненные капли смолы.

Вдруг зажмурюсь на яркой полянке,

Травы теплые бережно мну…

Тонконогой и влажной поганке,

Словно старой знакомой, кивну.

Сбросит белка упругую шишку,

Сочно стукнет меня по плечу,

И – по веткам, комочкам, вприпрыжку…

И я быть этой белкой хочу.

ГРОЗА

Далекий гром, как встрепанный медведь,

Ворочался в глухом берложьем гневе.

Скользила зыбь по выжженной траве

И содрогались шорохом деревья.

И мгла сгустилась — и удар упал,

Короткий, ослепительный и грубый;

Ему навстречу, радостно-слепа,

Земля раскрыла жаждущие губы.

И шумный ливень рухнул и приник,

Запах листвою резаной и свежей,

И вымыл корни, и насытил пни,

И ослабел — стал ласковее, реже.

Затих совсем. И над сияньем луж,

И над узором млечно-рыжей пены —

От ветки к ветке, от ствола к стволу

Плыл ветерок прохладный и блаженный.

ЛЕТО

Арбуза розовая плоть

В седых крупинках влаги,

И хлеба черного ломоть

Над ручейком в овраге.

Короткое блаженство сна,

Горячий ладан хвои.

А с неба — зной и тишина,

Дыханье огневое.

Но Кто-то в серой синеве,

В молчаньи благосклонном,

Внимает, как в сухой траве

Сверчки исходят звоном.

Мне кажется — звеню и я,

И я — сверчок сегодня,

Вкусивший солнца бытия

Из пригоршни Господней!

«Белый камень горяч и покат…»

Белый камень горяч и покат,

Море шепчет все мягче и глуше…

Рядом старый смоленый канат

Свои петли удавные сушит.

Я в шершавую петлю уткнусь,

Укрываясь от синего зноя.

Свеж и груб ее запах. И грусть

Ветерком полыхнет надо мною.

Ты, размытый прохладой зыбей,

Ты, скитавшийся в море далече,

Ты, разлуку избравший себе

Для стократ возмещающей встречи.

Ты, овеявший бурей круги,

Побелевшие серо и чисто,

Ты, летавший арканом тугим

Обнимать долгожданную пристань,

Расскажи, что почувствовать мог

В час, когда подплыла величаво,

Словно каменный теплый цветок,

Золотая вечерняя гавань;

И еще, если можешь, скажи —

Если есть этим мигам названье, —

Как ты мог, как ты мог пережить

Смертоносное счастье свиданья?

ПОСЛЕ НАЛЕТА

Ударом срезана стена —

И дом торчит открытой сценой

Для улицы, где — тишина

Под ровно воющей сиреной.

Отбой… Но лестница назад –

Лежит внизу кирпичной грудой,

И строго воспрещен возврат

Наверх, в ушедшее, отсюда.

Смотри, на третьем этаже,

Вся розовая, как в Помпее

Раскрыта комната — уже

Не смеющая быть моею.

В сквозные окна льется свет,

Стоит на полке том Шекспира,

И на стене висит портрет

И смотрит из былого мира.

Мне не войти туда, как встарь,

И не поправить коврик смятый,

Не посмотреть на календарь

С остановившеюся датой.

…А здесь, внизу, под кирпичом,

В сору стекла, цемента, пыли,

Квадратный детский башмачок,

Который ангелы забыли..

«Твердый угол чемодана…»

Твердый угол чемодана.

Пальцы в рукава.

Крепкой дробью барабанной

Бьется голова.

И, колес внимая бреду,

Вытканному тьмой,

Я опять куда-то еду —

Только не домой.

«Прочь от цели, прочь от цели», —

Мне бормочет бред…

Дни, века, года, недели?..

Сроков больше нет.

ЗИМА НА БРОДВЕЕ

Ветер мусор несет по Бродвею. Дрожит негритенок

И сосет почерневший на пыльном морозе банан.

Веет ветер с Гудзона — и мечутся чайки, и тонок

Над свинцовой рекой океанский соленый туман.

В нем прошел пароход заржавелый, мечтая о доке,

Взбил недолгую пену усталой и круглой кормой…

Вот неоновый бар— апельсиново светятся соки.

Мальчик в клетчатой блузе вприпрыжку несется домой.

На киоске газеты кричат чернотой заголовка

О разводе актрисы – и шепчут, что сдали Китай…

А в окне небоскреба булавочной смотрит головкой

Кто-то верящий в мир, демократию, будущий рай.

В БРАЙАНТ-ПАРКЕ

Подводным светом голубеют бары,

То вспыхнет пурпуром, то гаснет вход,

А ветер, подметая тротуары,

Поземку черной копоти несет.

И, глядя сквозь мерцающие двери

В тепло, и свет, и молодость свою,

Уснул бродяга в облетевшем сквере,

Скользнув лицом на темную скамью.

ДОМ НА МАНХЭТТЕНЕ

Над двором, прямоугольной бездной,

Тусклый дом безрадостно возник,

Перечеркнут лестницей железной,

Словно неудачный черновик.

Но за мутью всех незрячих окон,

Слой над слоем и из года в год,

Кто-то вьет свой человечий кокон,

Кто-то плачет, курит и поет.

Чье-то сердце там упрямо бьется,

Чьи-то в копоти цветут мечты…

А на дне бетонного колодца

Бродят одичалые коты.

«Забытая газета под скамьей…»

Забытая газета под скамьей;

Ее листает перелетный ветер,

Чуть шелестнув передовой.

Что ветру в человеческой газете?

Шныряет белка в легкой скорлупе,

Напрасно ищет съеденные зерна, –

А я одна бреду в чужой толпе,

Ища, как белка, тщетно и упорно.

И думаю – быть может, я слепа?

Быть может, это братья, а не тени?

Но прошлого сухая скорлупа

Хрустит в ответ, хрустит листом осенним.

МОЙ ТИРОЛЬ

Дыханьем пью твой ветер, высота,

Что облаков касается крылами…

Здесь так прозрачное солнечное пламя,

А тишина блаженна и чиста.

Лишь медный колокольчик иногда

Бренчит внизу переходящим звоном,

Там, по уступам, по зеленым склонам,

Где ползают далекие стада.

А здесь, у солнцем выбеленных пней,

Где низки травы и цветы их дики, –

Коралловые бусинки брусники