Горькое счастье - [4]

Помнишь, стояли с тобою,

Муза, в идущей волне?

Рифмы, как шелест прибоя,

Свежие, плыли ко мне.

В бухте играли дельфины,

Черным мерцая горбом…

Странно с далекой чужбины

Глянуть в разрушенный дом.

Слышишь, сквозь грохоты шквала,

Видишь, за безднами вод, –

То, что разрушено, – встало,

То, что умолкло, – поет.

ЯЛИК

Там, где лодки на причале

Чуть поводят сонным дном,

На песке смоленый ящик

В блеске черном и тугом.

Бьет о берег влажным хрустом

И назад шипит прибой.

Теплый воздух пахнет густо

Высыхающей смолой.

Пахнет сочно, пахнет звонко, –

Черным блеском говоря

Сердцу чайки и ребенка,

Ялика и дикаря.

В ЗАХОЛУСТЬИ

За черешнями свежеющего сада

Золотая облачная стыль.

Промычало, протопталось стадо,

Поднимая розовую пыль.

У калиток, меж крапивы чахлой,

Поплескали звездчато водой, –

Беглым ливнем улица запахла

И молочной сладостью парной.

Замутился рдяный жар стекольный,

Острой струйкой зазвенел комар…

И неспешно с выси колокольной

Медным яблоком упал удар.

«Так тебя нетерпеливо…»

Так тебя нетерпеливо

Весело и тайно жду –

Словно вместе крали сливы

В вечереющем саду, –

И теперь в мою неволю,

В утомительную ложь

Ты мне краденую долю

Непочатою несешь.

ВЕЧЕР

Солнце ниже, ласковей, янтарней…

В нем медовое дыханье лип,

Теплый запах хлеба из пекарни

И дверей ее певучий скрип.

Печь внутри пылает зевом красным

Ярче, ярче… И блеснет тогда

В небе обесцвеченном и ясном

Легкой каплей первая звезда.

Перед сном скликаясь в гуще сада,

Защебечут разом воробьи

И уснут. И с медленной отрадой

Мирный день сомкнет глаза свои.

«К земле приникнув, теплой и шершавой…»

К земле приникнув, теплой и шершавой,

Пью мягкий шорох ветра надо мной.

Так тонко пахнут сохнущие травы –

Ушедшим детством, счастьем, тишиной –

Всем, что в потемках жизни растеряла –

И вот вдохнула в травяном тепле.

Ведь мне, покорной, надо очень мало

Для грустной благодарности земле.

«Ежевика, комары…»

Ежевика, комары,

Теплый рокот дома;

В роще крики детворы:

«Дома, дома!» – Дома?..

Нет, такому не бывать,

Всё взлетело дымом.

Не мечтай, моя тетрадь,

О неповторимом.

СЕСТРЕ

Промолчав, улыбнешься мне:

Не ответишь ненужно-резко.

У тебя цветы на окне

И узорная занавеска.

Хорошо с тобой отдохнуть

Помечтать в кружевном затишье, –

И опять в мой жестокий путь,

И опять всё круче и выше…

Голубеет моя гора,

Встал туман прохладный и тонкий.

Вот и ночь. Помолись, сестра,

О твоей бездомной сестренке.

«От жизни отойдя в сторонку…»

От жизни отойдя в сторонку,

Ее, как поезд, пропустив,

Я проводила тех, кто жив,

Платочком помахав вдогонку.

Так тихо на пустом перроне.

Быть может, поезд был во сне?

И ты, в исчезнувшем вагоне,

Как он, как жизнь, приснился мне?

«Адам и Ева изгнаны из рая…»

Адам и Ева изгнаны из рая

В пределы скорби, страха и забот.

Здесь смертью веет тишина ночная

И солнце лаской смертоносной жжет.

Весь дикий мир дарован нам на муку,

На черный труд. А горестный покой, –

Когда сжимаешь любящую руку

Усталою и любящей рукой,

Когда, без слов всю душу отдавая,

Родным и скудным греешься теплом, –

Последний дар утраченного рая

В огромном одиночестве земном.

«Дни летят, летят, не уставая…»

Дни летят, летят, не уставая,

Спотыкаясь, падая, спеша, –

А за ними еле поспевает,

Словно изумленная, душа.

И беспомощно влачится с ними

То в надежде робкой, то в тоске,

Как котенок на весенней льдине

В черной и взволнованной реке.

«Догорали елочные свечи…»

Догорали елочные свечи,

Пахло воском и паленой хвоей.

На дворе был светлый, синий вечер,

Озаренный снегом и луною.

Там, в морозной тишине, далёко

Поезда колеса простучали…

Я одна, но я не одинока –

Ты всегда со мной в моей печали.

«Остановилось солнце надо мной…»

Остановилось солнце надо мной

В молчании горячем и блаженном.

День светится сухой голубизной

И пахнет роща теплым, легким сеном.

Стучится дятел в гулкую кору,

И стрекоза на стебельке застыла…

Так странно знать, что скоро я умру,

Что я умру – и будет всё, как было.

И маленький упрямый муравей

Оступится под тяжестью былинки,

Переползая след ноги моей,

Последний след на солнечной тропинке.

И на коре березы волос мой

Всё будет виться и дрожать, играя,

Меня последней ниточкой живой

С оставленной землей соединяя.

«За мной гудок стремительный и грубый…»

За мной гудок стремительный и грубый,

Упругий гул: «Посторонись! Сотру!..»

Ты вся откинулась. Раскрыты губы,

И пестрый шарф трепещет на ветру.

И нет тебя. Лишь черная долина,

Да горный кряж в пылающей красе,

Да пыльный запах теплого бензина

Над призрачно белеющим шоссе.

ДАЛМАЦИЯ

Здесь море дышит тяжкой синевой –

В текучих блестках солнечного крапа.

Над ним обрыв рыжеющий. С него

Агава свесилась когтистой лапой.

Всё то же небо знойно–голубое

В зубцах, в бойницах крепостной стены,

А там, внизу, – то белый взрыв прибоя,

То миг солоноватой тишины.

И в тишине – прозрачный, легкий звук

Далекой песни, тающий, как эти

Живые брызги на песке столетий,

Как горизонта синий полукруг.

В ДОРОГЕ

В соснах солнечного сада

Разорвалось сердце звоном, –

Сохнет мертвая цикада

На пороге раскаленном.

Но душа ее в напеве

Из скорлупки вышла тесной

И теперь звенит на древе

Нашей родины небесной.

«Тонкий посох в руках, надо мной голубая пустыня…»

Тонкий посох в руках, надо мной голубая пустыня,

Ветерок в волосах, и весь мир – как родная страна:

Только в нем ничего-ничего не имея отныне,