Горькое счастье - [5]

Я впервые любить его мыслью и сердцем вольна.

Как росистый цветок, отделенный от ветки осенней

И свершающий в солнце последний, чудесный полет,

В свете славы Твоей так скольжу я, подобная тени,

Но весь мир в моем сердце пылающей каплей цветет.

«Лег черной глыбой, грубой и сырой…»

Лег черной глыбой, грубой и сырой,

Обломок горный в белом водопаде

И расчесал седое серебро

На две живых, на две кипящих пряди.

Разорванные грузною скалой,

Они сольются снова в пенном звоне,

Чтоб унести стремительно и зло

Свой зыбкий бег от каменной погони.

Но недвижим обломок древних гор,

Упрямо вросший в грохот и струенье,

Как в вечность устремленный взор

Поверх земного, тленного цветенья.

«Раскрыв тяжелый старый чемодан…»

Раскрыв тяжелый старый чемодан,

В его морщинистой и проржавевшей пасти,

В пыли и мусоре, я обрела роман, —

Он начинался прямо с пятой части.

Старинный перевод. Звучал его язык

Чуть-чуть неточно, важно и манерно.

Вот кто-то подчеркнул: «любовь – роскошный миг» –

И четко приписал: «Увы, как это верно!»

А в тонкой затхлости слежавшихся страниц

С зачитанными мягко уголками —

Сухая роза дедовских теплиц

Прозрачными крошилась лепестками.

«На дне морском, куда не смеет луч…»

На дне морском, куда не смеет луч

Свое легчайшее просеять пламя,

Лежит три века исполинский ключ

От крепости, разрушенной врагами.

Но ключ не знает. Он, считая дни,

Ждет мужа, облеченного в порфиру…

Так сердце верность тщетную хранит

Уже не существующему миру.

ГОД

Я люблю оборот многоцветной твоей карусели,

Год земной, золотой, и зеленый, и белый, как лунь, —

Бури терпкого марта, цветущие вишни в апреле,

Пьяный, солнечный май и спокойный зеленый июнь

Будет рушить июль свои жаркие грозы нещадно

И медвяный и светлый струиться из августа сок,

И сентябрь подойдет, и тихонько рукою прохладной

Он приспустит на небе сияющих дней колесо.

И сквозь иней еще просияет прощально природа

Золотым октябрем, ржавым пурпуром листьев горя,

И, как долгие, долгие сонные сумерки года,

Будут биться, и плакать, и мерзнуть дожди ноября.

Закружатся снежинки бесшумною, белою пляской,

И рождественской елкой запахнет декабрьская мгла,

И мохнатый январь, новогодней пленяющий сказкой,

Будет виснуть сосулькой за льдистым рисунком стекла.

Будут пышны сугробы и сини студеные тени,

Будут яркими искры и звонкой морозная сталь…

И сквозь белую смерть, сквозь глухую метель сновидений,

Как ребенок во сне, шевельнется несмело февраль.

«Деревянной кончил точкой…»

Деревянной кончил точкой

Дятел выстуки свои.

По стволу сквозной цепочкой

Заструились муравьи.

Прямо в легкую страницу

Бухнул ошалевший жук, –

Только лень пошевелиться,

Не поднять блаженных рук.

Мягкий ветер влажно-нежен,

И суставы все полны

Этой солнечной и свежей

Сладкой тяжестью весны.

«Сизый дым облаков…»

Сизый дым облаков

По весеннему небу ползет.

Влажный шорох кустов,

Мокрый лепет деревьев растет, —

Косо хлещет, шипит,

Нарастает упругая мощь,

В черных лужах кипит

Пузырьками плывучими дождь.

Вдруг — покой, ветерок,

Золотистого света волна,

В мокром блеске дорог,

В ярких каплях весны — тишина;

Выше ласточек лёт

И звончее детишки кричат,

А у самых ворот

Две лазурные лужи стоят.

ВЕСНА В БОЛЬНИЦЕ

Зазвенело капелью с утра, воробьи затрещали,

Небо приторно-сине, до боли, прилипло к стеклу.

Из палаты напротив — носилки, мертвец. Циан-кали…

Кто-то шторку отдернул, и солнце легло на полу.

Вот несут через двор, через снег, как-то тупо кивая всем телом.

Говорят — молода, хороша; говорят — только жить да плясать.

Всё весна. От нее в голове и в груди опустело,

Снова слабость, озноб, и в кривой — тридцать восемь и пять…

Все сиделки сбежали. Флиртуют опять с санитаром…

Вон белеют на солнце, смеются, галдят на крыльце,

Как здоровы, как грубы, как всё это пошло и старо!

Позвонить? Помешать? Боже, сколько досады в лице!

Оторвали от солнца, зовут к опостылевшей клетке.

Стынет скука в глазах: «Капли, грелку?» Бежит принести.

В одеяло уткнешься, шерстит… Слезы солоны, слабы и редки…

Хоть бы кто приласкал. Не пускают. От трех до пяти.

«Пень и ромашка. Убитая птица…»

Пень и ромашка. Убитая птица

Плоско припала к земле:

Ветер вчерашний высокий ей снится,

Пух ворошит на крыле.

Липко толкутся зеленые мухи

К сладости смертного сна…

В сочной крапиве и в пепельном пухе

В теплом пеньке — весна.

«На серой туче — дерево в цвету…»

На серой туче — дерево в цвету.

На тяжкой влаге — розовые ветки…

Вот капнул на щеку, разбился на лету,

Залепетал крупнеющий и редкий,

И так запахла черная земля,

Такою свежей сладостью и силой —

Над чуждым городом. Над башнями Кремля.

И над твоей потерянной могилой.

«Пахло сыростью свежей, грибной…»

Пахло сыростью свежей, грибной

И мохнато-корявою чашей…

Каждый шорох сбирала лесной

Тишина в кузовок шелестящий.

Расступились стволы не спеша,

Пни накренили сизые плешки.

Любопытством веселым дыша,

Розовели во мху сыроежки.

За прозрачной и зыбкой листвой

Зеленело прохладное солнце –

И один только луч огневой

Упадал в голубое оконце.

Сух и жарок был светлый поток —

И его золоченою пылью

Заплутавший степной мотылек

Полоскал свои зябкие крылья.

Свежей сыростью пахло в лесу.

Тишина обходила дорожки.

Мне казалось — я душу несу,

Словно птенчика, в сжатой ладошке.

А когда на опушке, у пня,