Горизонты исторической нарратологии - [11]

В итоге наррация состоит в сегментировании, в образовании фрактальности: в разрывании непрерывного течения жизни на отрезки и в связывании их в особую (смысловую, очеловеченную) последовательность рассказа. Рассказывание придает повествуемому характер событийности самой своей фрактальной упорядоченностью, дробящей континуальность временного потока на дискретные отрезки, издавна именуемые эпизодами и «отличающиеся друг от друга местом, временем действия и составом участников»[46]. Иначе говоря, наррация – это эпизодизация истории, когнитивное действие, которое Рикёр называет принципиально неупразднимой стороной нарративных практик[47].

Повествовательный эпизод создается трояким образом: разрывом во времени, переносом в пространстве, изменением круга действующих лиц (появлением или исчезновением персонажа). Для образования нового эпизода достаточно одного из этих факторов, но возможно одновременное обращение к двум или трем.

Исторически первоначально главенствующая роль в эпизоде приеадлежала деянию персонажа. Такие эпизоды были скупы на детализицию и, как выразился Толстой о «повестях Белкина», «голы как-то». Литературная классика XIX столетия оперировала, как правило, крупными, добротно прописанными эпизодами. Они строились с установкой на иллюзию реальности, а их событийный статус часто не подлежал сомнению. У Чехова наррация существенно иная, мелкоэпизодическая, с установкой, скорее, на иллюзию живого рассказывания, чем на иллюзию объективности излагаемого. Но именно поэтому особым образом упорядоченная цепочка мелких эпизодов принимает в его прозе на себя повышенную смысловую нагрузку.

Напомню знаменательный казус из истории публикации рассказа «На подводе». Очень короткий, равноценный в этом отношении только конечному (двенадцатому), второй эпизод представляет собой следующий участок текста:

Когда отъехали версты три (пространственно-временной перенос – В.Т.), старик Семен, который правил лошадью (появление в тексте второго персонажа – В.Т.), обернулся и сказал:

– А в городе чиновника одного забрали. Отправили. Будто, идет слух, в Москве с немцами городского голову Алексеева убивал.

– Кто это тебе сказал?

– В трактире Ивана Ионова в газетах читали.

С концовкой этот эпизод связывают реплики Семена. Во втором эпизоде они сообщают о событии чужой, далекой, почти ирреальной жизни, а в двенадцатом, напротив, возвращают героиню к ее собственному повседневному существованию.

Издатель «Русских ведомостей» Соболевский, собираясь опубликовать произведение, попросил этот мелкий и, казалось бы, не имеющий никакого существенного значения эпизодик снять из-за упоминания в нем о недавнем действительном происшествии – убийстве московского градоначальника Алексеева. Чехов, однако, эпизод оставил, заменив одно преступление на другое, но сохранив привкус «немецкости» (аллюзия чуждости, далекости, невразумительности для простонародного сознания): …в Москве фальшивые деньги чеканил с немцами. Поясняя это решение, Чехов явственно обнаруживает свое творческое внимание к значимости эпизода как структурной единицы повествовательного текста: «…в этом месте рассказа должен быть короткий разговор, – а о чем, это все равно». Впрочем, как видим, не совсем «все равно».

Поведанную нам историю мы воспринимаем, как правило, целостно а чтобы пересказать ее другому человеку, заново членим усвоенную цельность на эпизоды в соответствии со сложившимся у нас о ней впечатлением. Выявление же авторского порядка и авторской системы эпизодов концентрирует внимание на том, как именно история нам была изложена. В ряде случаев, в особенности в художественных текстах, это бывает принципиально важно: нарративная структура «разрывания и связывания» семантически значима. Как подчеркивал Рикёр, «в отдельном предложении, обозначающем действие, нет ничего специфически повествовательного. Только цепь высказываний образует повествовательную синтагму и позволяет ретроспективно назвать повествовательными высказывания о действии, составляющие эту цепь»[48].

Итак, основой предмет нарратологических исследований – феномен нарративности – представляет собой эпизодизацию событийного опыта (не только актуального, но и виртуального, гипотетического). «Конфигурация эпизодов» (Рикёр) являет собой конструктивную основу повествовательных текстов: она формирует нарративное время, нарративное пространство, систему персонажей[49] и, наконец, нарративную интригу восприятия излагаемой истории.

Именно эпизод – основная единица измерения нарративного текста. Конфигурация эпизодов – этих сгустков нарративной интенциональности любой истории – являет самую сущность рассказывания, которое, по замечанию Рикёра, «продвигаясь от приключенческого рассказа к тщательно выстроенному роману», приходит «к очень изощренной эпизодичности»[50].

В качестве иллюстрации рассмотрим нарративную структуру чеховского рассказа «Архиерей». Здесь наррация создает напряжение между двумя событиями, лишенными какой бы то ни было причинно-следственной связи: приезд матери и смерть центрального персонажа. Если бы между ними не имелось связи посредством эпизодизации, то они, не став звеньями нарративной истории, предстали бы двумя безотносительными рядоположными фактами и не обрели бы никакого событийного статуса.