Гордость - [21]

– Бывала на Променаде? – спрашивает Уоррен и берет меня за руку.

Я мягко отстраняюсь и делаю вид, что он до меня вообще не дотрагивался.

Нужно быстренько решать, рассказывать ли Уоррену, что я почти нигде не бывала. Моя родня даже в Бруклине редко куда выбирается. Дальняя поездка за покупками – это сесть на двадцать шестой автобус до Фултонского молла. Если же мы едем на такси, то в ресторан «Би-Джей» в молле «Гейтуэй» в Браунсвиле или в «Костко» в Сансет-парке. Поездка на Манхэттен – целый праздник. Я могу пересчитать по пальцам одной руки, сколько раз бывала на Таймс-сквер.

Мама с папулей либо заняты, либо слишком устали: папуля работает на двух работах, мама растит нас и занимается хозяйством. Так что мы по большей части в своем районе, где можно гулять самостоятельно и нас все знают.

– Ага, была я на этом про-как-там-его, – отвечаю я.

– Ну так мы туда. Мое любимое место во всем Бруклине.

– Что, правда? – А что еще на это скажешь?

– Знаешь, что было бы здорово? – говорит он, будто бы прочитав мои мысли. – Возить ребятню из нашего района в такие места. Наверняка многие из них ни разу не лазали на Эмпайр-стейт-билдинг, да и в Гарлеме не бывали. Я раньше и сам не бывал.

– А классно бы было. Сам приподнялся – помоги другим, – говорю я ровным голосом, а сердце так и колотится. Я никогда не расписывала по пунктам, чего хочу от будущего бойфренда. Вот Дженайя – та запросто. Но, слушая Уоррена, я волей-неволей составляю в голове список и помечаю галочками пункт за пунктом. Первый: красив до чертиков. Галочка. Второй: умен до чертиков. Галочка. Третий: есть мечты, цели, устремления. Галочка, галочка, галочка.

Впрочем, несколько баллов я ему сняла за то, как он пялится на мою попу.

Начинаю гадать, насколько этот Променад шикарное место и не будем ли мы там выглядеть странно, но Уоррена, похоже, ничего такое не смущает – и плевать ему, что одет он по-простому.

– В следующий раз я отведу тебя в свое самое любимое место после угла Джефферсон и Бушвик, – говорю я.

– И где оно? – спрашивает он, придвигаясь чуть слишком близко.

– Угол Фултон и Хойт. Ближе к центру. Я там книги покупаю, – говорю я. – Папа меня туда иногда возит.

– Любимое место – книжный магазин? – Он разворачивается ко мне всем телом.

– Это не магазин. А книжный… лоток. Дядька продает книги прямо на углу.

– А в магазин чего не пойти?

– Ну это, типа, и есть магазин. Да ладно тебе, Уоррен. Ты и так все знаешь. Ты ж умный и, если бы не ходил в эту выпендрежную школу, сам бы покупал книжки у мужика на углу.

– А ты любишь читать?

– А чего, по виду не скажешь?

– Я такого не говорил. Просто не думал, что твое любимое место в Бруклине – угол, где какой-то чувак продает книжки. А почему не… библиотека?

– Я люблю, чтобы книги были свои.

Он делает паузу.

– Ты мне нравишься, – говорит он.

Я слегка улыбаюсь в надежде, что он поймет: меня на такое не поймаешь. И все равно не то чтобы я на него обиделась.

– Ты тоже ничего.

– Вот как, я ничего? Услышал, Зизи с нашего квартала.

И тут квартал, через который мы шли, внезапно заканчивается, вернее, распахивается, открывается парк, а неподалеку – вид на небоскребы Нью-Йорка на фоне смутно-синего неба и выцветшего желтого солнца. Мы идем по парку, и до меня быстро доходит, почему это его любимое место в Бруклине. Парк, или променад, тянется вдоль реки, которая отделяет Бруклин от Манхэттена.

Вдоль металлического забора стоят скамейки, серо-голубая вода так и тянет меня к себе. Дует теплый летний ветерок, на руках появляются мурашки. Мадрина говорит про такое: крупицы сахара, подсластить твою душу; начинается все с любви, с притяжения, с чего-то нового и нежного – и если набрать его полную грудь, она лопнет. Я стискиваю зубы, складываю руки, прижимаю поплотнее – отгораживаюсь от мира надежной стеной.

У нас не свидание. Нет никакой искры сладости, нежности, мерцания. Я просто знакомлюсь поближе с парнем из Бушвика по имени Уоррен. А мурашки по коже – от ветерка. И все.

– Мороженого хочешь? – спрашивает он.

– Ага, – отвечаю я, не задумавшись, а он кладет ладонь мне на поясницу и подталкивает к старомодной тележке, за которой стоит белый парень в белом переднике и поварском колпаке. Я прошу шоколадное. Он – крем-брюле с пеканом.

Мы грызем вафельные трубочки, идем дальше, болтаем про его учебу, как он приспособился по диагонали просматривать скучные книжки и все равно получать отличные оценки, про его знакомых – богатеньких белых ребят, про стипендии для тех, кто занимается борьбой, про связи, которые он успел завести в Морхаусе[19]. Я молчу. И слушаю.

При этом – здесь, на речном берегу, где с одной стороны ряды домиков и домов, а с другой – шеренга небоскребов, – мы просто «тусуемся». Это как теплое местечко на диване, когда по телевизору показывают любимый сериал. Как та тарелка маминой еды, оставленная мне на столе, прикрытая салфеткой, – ждет, когда я вернусь из школы. Как крылечко перед домом в субботний полдень.

Рядом с парнем по имени Уоррен эта часть Бруклина тоже сделалась домом – и совсем неважно, сколько тут богатеньких особняков со швейцарами, дорогих ломтей деликатесной пиццы и пожилых белых, которые глядят на нас щенячьими глазами, полагая, что все куда сложнее, чем вот просто двое ребят, живущих по соседству, решили познакомиться.