Головокружения - [42]

В школе в тот день фройляйн Раух, значившая для меня ничуть не меньше, чем Романа, ровным почерком выписала на доске историческую хронологию несчастий нашего В., а ниже цветным мелком нарисовала горящий дом. Дети сидели в классе, склонившись над тетрадками по краеведению, и списывали с доски, то и дело поднимая глаза и щурясь, расшифровывали далекие бледные буквы, строчку за строчкой, длинный список трагических событий, которые, правда, будучи представлены в такой форме, оказывали, скорее, успокаивающее воздействие. В 1511 году чума унесла 105 человеческих жизней. В 1530 году пожар уничтожил 100 домов. В 1569-м сильный пожар погубил рынок. В 1605-м – сжег дотла 140 домов. В 1633 году шведы спалили всю деревню. В 1635-м 700 жителей умерли от чумы. С 1806-го по 1814-й в войне за независимость Германии пали 19 добровольцев из В. В 1816–1817 годах из-за сильных дождей наступил голод. В 1870–1871 годах на полях сражений полегли пять сыновей общины. В 1893 году 16 апреля снова полностью сгорел рынок. С 1914 по 1918 год за Отечество погибли 68 сыновей деревни. С 1939 по 1945 год – со Второй мировой войны не вернулись 125 наших земляков. Перья тихо поскрипывали по бумаге. Фройляйн Раух в узкой зеленой юбке ходила между рядами. Когда она приближалась, сердце мое, казалось, готово было выпрыгнуть наружу. Рассвет в тот день никак не хотел наступать. Утренние сумерки затянулись до полудня и сразу же плавно перешли в вечерние. Даже днем, за полчаса до окончания уроков, невозможно было выключить в классе свет. В стеклах окон отражались не только круглые белые лампы, но и ряды парт с детьми, погруженными в работу. Почти неразличимые за этими отражениями кроны яблонь напоминали кораллы в морской глубине. Весь день вокруг разрастался какой-то необычайный покой, полностью завладевший и нами. Даже когда сторож в сенях зазвонил в колокольчик, мы не отозвались шумом и гамом, как обычно в конце уроков, напротив, почти бесшумно поднялись со своих мест и, как положено, молча аккуратно собрали вещи. Кое-кому из ребят, втиснувшихся в толстые зимние пальто, фройляйн Раух помогла выровнять на спине ранец.

Здание школы стояло на пригорке с краю деревни, и всякий раз, когда я выходил из него – так было и в тот памятный день, – взгляд мой скользил со дна долины влево вверх над крышами деревни и вдаль, вплоть до поросших лесом предгорий, за которыми вздымался зубчатый гребень Зоргшрофена. Под матовой белизной неподвижно застыли дома и дворы, луга, пустые улицы и дороги. Надо всем этим нависло серое небо, так всеохватно и тяжело, как бывает лишь перед сильным снегопадом. Если, запрокинув голову, достаточно долго вглядываться в его до безумия непроницаемую пустоту, можно поверить, будто и вправду видишь, как из него вырывается снежная вьюга. Путь мой лежал мимо дома учителя и дома капеллана, вдоль высокой кладбищенской стены, в конце которой святой Георгий без отдыха разил копьем глотку распростертого у его ног птицезверя, отдаленно напоминающего грифа. Потом нужно было спуститься от церкви вниз и идти вверх по улице. Из кузницы доносился запах горелого рога. Горн почти погас, инструменты – тяжелые молоты, клещи и рашпили – сиротливо лежали повсюду или стояли у стен. Нигде никакого движения. Полуденные часы в В. – время покинутых вещей. Вода в чане, куда кузнец обыкновенно время от времени опускал громко шипевшее раскаленное железо, была совершенно неподвижна и, отражая слабый отсвет, кое-где падавший на поверхность через раскрытую дверь, блестела столь густой чернотой, словно никто никогда к ней не прикасался и заведомо не коснется впредь. Кресло цирюльника Копфа в соседнем доме тоже пустовало. Бритва лежала раскрытая на краю мраморного столика с раковиной. Ничто не страшило меня сильнее, чем мысль, что Копф, к которому с тех пор, как отец опять был дома, я обязательно ходил раз в месяц постричь волосы, вот этим бритвенным лезвием, только что заточенным на кожаном ремне, станет брить мне затылок. И страх этот укоренился во мне так глубоко, что и много лет спустя, впервые увидев на экране сцену, где Саломея на серебряном блюде вносит отрезанную голову Иоанна, я сразу вспомнил о Копфе. Да и по сей день мне стоит большого труда заставить себя переступить порог парикмахерской. И то обстоятельство, что несколько лет назад на вокзале Санта-Лючия в Венеции я вдруг по своей воле зашел в парикмахерскую побриться, остается для меня совершенно неразрешимой загадкой. Страху, испытанному возле цирюльни, отвечало предвкушение удовольствия у витрины продуктовой лавки, где госпожа Унзинн как раз выложила тогда пирамиду из золотистых кубиков маргарина «Санелла» – предрождественское чудо, которому я дивился почти всякий раз по пути домой, свидетельство новых времен, наконец добравшихся и до В. По сравнению с золотым блеском кубиков маргарина все прочее, что было выставлено у госпожи Унзинн, – ящик с мукой, большая жестянка с обжаренной сельдью, консервированные огурцы, похожая на айсберг гора искусственного меда, пачки цикорного кофе с синим рисунком и завернутый во влажную тряпицу круг эмментальского сыра – безнадежно тонуло в тени. Пирамида «Санеллы», я точно знал, рвется в будущее, и пока я в своем воображении строил ее все выше и выше, так высоко, что она доставала уже почти до неба, в самом низу длинной, совершенно безлюдной, если не считать меня, улицы появился автомобиль, каких я до той поры никогда не видел. Выдающийся во всех направлениях, словно распухший, лиловый лимузин со светло-зеленой крышей. Невероятно медленно и совершенно бесшумно подплыл он ко мне; в салоне за рулем цвета слоновой кости сидел негр, который, проезжая мимо, в улыбке продемонстрировал мне свои такого же цвета зубы, – наверное, потому, что я оказался единственным живым существом, какое он встретил в нашем забытом богом местечке, в стороне от оживленных дорог. Поскольку среди рождественских фигурок были у нас дома и три волхва с Востока, и один из них – с черным лицом, облаченный в лиловый плащ со светло-зеленой отделкой, у меня не осталось сомнений, что водитель автомобиля, проехавшего мимо меня в тот сумеречный послеполуденный час, был в действительности не кем иным, как царем Мельхиором, и в огромном багажнике обтекаемого лилового лимузина вез с собой бесценные дары: несколько унций золота, ладан и полный мирры сосуд из слоновой кости. Уверенность моя основательно подкрепилась еще и тем, что после обеда, когда я во всех подробностях сам себе расписывал происшествие, повалил снег и шел все плотнее и гуще, а я сидел у окна, наблюдая непрерывное падение хлопьев с небес на землю, в результате чего к наступлению темноты все покрылось снегом – поленницы, колода для колки дров, крыша дровника, смородиновые кусты, поилка возле колодца и огород медсестры по соседству.