Головокружения - [41]

В те годы, когда мы обитали на верхнем этаже «Энгельвирта», к вечеру меня непременно одолевало желание спуститься в трактир и там помочь Романе смахивать грязь со столов и скамеек, подметать пол или вытирать стаканы. Конечно, привлекали меня отнюдь не эти занятия, все дело было в самой Романе, рядом с которой мне хотелось находиться как можно дольше. Романа была старшей из двух дочерей безземельного, по сути, крестьянина, владевшего прямо-таки игрушечным по сравнению с другими хозяйством в Беренвинкеле, на небольшом холме, – у меня этот хутор всегда ассоциировался с библейским ковчегом, поскольку и здесь вроде как всего было по паре: помимо супружеской пары родителей, двух сестер – Романы и Лизабеты, – корова и бык, две козы, две свиньи, два гуся и так далее. Только кошек и кур было по нескольку, и разбредались они далеко в окрестные поля. А еще – множество белых голубей, которые если не использовали конек крыши как взлетно-посадочную полосу, то летали вокруг домика, очень походившего – из-за совершенно необычной для этих мест гонтовой, залатанной во многих местах четырехскатной крыши – на кораблик, пришвартованный к верхушке холма. И каждый раз, когда я шел мимо, отец Романы, человек лукавый, будто Ной из ковчега, выглядывал в крошечное оконце и курил при этом сигару, вставленную в короткую роговую трубку. Романа приходила к нам из Беренвинкеля каждый вечер около пяти, и я часто шел к мосту ей навстречу. Ей тогда было не больше двадцати пяти, и все в ней казалось мне невероятно красивым. Высокая, с широким открытым лицом, светло-серыми глазами и густыми льняными волосами, словно грива у лошадки породы гафлингер. Абсолютно ничем она не походила на женское население В., почти сплошь состоявшее из низкорослых, смуглых, сердитых крестьянок и работниц с тоненькими косичками. Она настолько не вписывалась в окружение, что, несмотря на выдающуюся красоту, замуж ее так никто и не позвал. Если попозже вечером мне разрешали еще разок спуститься в трактир, чтобы принести отцу пачку сигарет «Цубан», я видел, как Романа парит среди лесорубов и крестьян, к девяти вечера неизменно пьяных, с такой легкостью, словно прилетела из другой галактики. Сам трактир поздним вечером производил впечатление пугающее и отталкивающее, и если бы не Романа, я, скорее всего, вообще не рискнул бы сунуться в ужасное помещение, где на скамьях развалилось осоловелое мужичье. Время от времени одна из неподвижных фигур поднималась и, словно ковыляя по сплавляющемуся плоту, направлялась к двери в коридор. На крашеном дощатом полу стояли лужи пролитого пива и талой воды, а густой чад, плотными облаками обволакивавший все вокруг, понемногу стягивался к трескучему вентилятору, смешиваясь по пути с кислыми запахами сырой кожи и шерсти и с горьким запахом горечавки. Вверху выкрашенных коричневой краской стенных панелей притаились чучела куниц, рысей, коршунов, глухарей и других убитых животных, терпеливо ожидающих случая наконец-то за все отомстить. Крестьяне и лесорубы почти всегда сидели большой компанией, все вместе, в одном либо другом конце помещения. А посередине стояла большая чугунная печь, которую зимой нередко топили так, что она раскалялась от жара. Не вызывая у других интереса, в одиночестве сидел только охотник Ханс Шлаг, про которого говорили, будто он нездешний, родом из Косгартена-на-Неккаре, много лет по службе следил за обширными лесными угодьями в Шварцвальде и в точности неизвестно, какие именно обстоятельства привели его из Шварцвальда в окрестности В., где он целый год сидел без работы, пока его не наняло Баварское управление лесного хозяйства. Охотник Шлаг был внушительный мужчина с темными курчавыми волосами и бородой и необычайно глубоко посаженными, скрытыми тенью глазами. Часами, нередко до глубокой ночи, сидел он со своей кружкой, не сказав ни с кем ни слова. У ног его дремал Леший, пристегнутый поводком к висевшему на стуле рюкзаку. Каждый раз, когда я спускался в трактир, чтобы принести отцу пачку «Цубан», охотник Шлаг так именно и сидел за своим столом. Чаще всего взгляд его был направлен на циферблат золотых карманных часов, явно очень ценных, лежавших перед ним на столе, словно ему никак нельзя пропустить важную встречу, но нет-нет он вдруг устремлял свой затененный взгляд на Роману, которая за высокой стойкой непрерывно разливала по стаканам пиво и шнапс. Однажды вечером, который очень ясно запечатлелся в моей памяти – в начале декабря, когда всю долину в первый раз засыпало снегом, – я после ужина спустился в трактир, но охотника за его столом не оказалось, да и Романы, как ни странно, тоже нигде не было видно. Намереваясь раздобыть для отца хотя бы пяток сигарет в «Адлервирте», я вышел через заднюю дверь во двор. Повсюду вокруг меня блестели кристаллики снега, а сверху с небес сверкали несчетные звезды. Безголовый гигант Орион с коротким сверкающим мечом за поясом как раз восходил из-за черно-синих гор. Я надолго замер среди зимнего великолепия, вслушиваясь в звон стужи и песнь рассеянного света небесных светил на их медлительных путях. Потом мне вдруг почудилось, будто в открытой двери дровяного сарая мелькнула тень. Охотник Шлаг, держась одной рукой за внутреннюю перегородку, стоял там, в темноте, в позе человека, идущего против ветра, и всем телом проделывал странные, снова и снова повторяющиеся волнообразные движения. Между ним и перегородкой, в которую вцепилась его левая рука, поверх аккуратно уложенных торфа и хвороста распростерлась Романа, причем глаза ее, как мне удалось разглядеть в снежном сиянии, закатились, точь-в-точь как у доктора Рамбоусека, когда его голова лежала на столе. Сопение и тяжкие вздохи вырывались из груди охотника, пар шел на морозе от его бороды, и раз за разом, когда волна проталкивала вперед его поясницу, он вдвигался в Роману, которая со своей стороны все крепче и крепче придвигалась навстречу, пока оба они не слились в какую-то общую, более не разделимую форму. Не думаю, чтобы Романа или Шлаг ощутили мое присутствие; видел меня только Леший: как обычно привязанный к хозяйскому рюкзаку, он встал и устремил на меня свой взгляд. Той же ночью, около часа или двух, тогдашний хозяин «Энгельвирта» одноногий Саллаба расколошматил все в трактире. Утром, когда я шел в школу, пол был покрыт толстым слоем битого стекла. Картина полного опустошения. Даже новая стеклянная витрина для шоколада «Вальдбаур» – она вращалась и тем напоминала мне дарохранительницу в церкви – была сорвана со стойки и с силой заброшена в другой конец помещения. В коридоре дела обстояли не лучше. На ступеньках, ведущих в подвал, сидела фрау Саллаба и плакала не переставая. Все двери стояли нараспашку, в том числе и огромная, предназначенная скорее для банковского сейфа дверь ледника, в котором голубовато поблескивали сложенные штабелями до лета прямоугольные бруски льда. Заглянув туда в раскрытую настежь дверь, я тогда – как и потом, каждый раз вспоминая об этом, – вдруг подумал, что, спускаясь в ледник вместе с Романой, всегда представлял себе, будто вот сейчас дверь случайно захлопнется, мы с ней останемся внутри и, обняв друг друга, будем медленно и беззвучно, как тает в тепле лед, замерзать, по капле прощаясь с жизнью.