Головокружения - [40]

Продолжая исследовать чердак, одну за другой беря в руки то безволосую фарфоровую куклу, то клетку для щегла, то мушкетон, то старинную железную растяжку для телячьих шкур и расспрашивая Лукаса об их истории и происхождении, я сразу выхватил взглядом фигуру в серой униформе, различимую более или менее ясно в косых лучах света, проникающего в чердачное окошко. При более пристальном изучении это оказался старый манекен, облаченный в серо-голубые штаны и серо-голубую форменную куртку, воротник которой, обшлага и канты когда-то были ярко-зеленого цвета, а пуговицы, похоже, желтого металла. На деревянной голове манекена сидела шляпа, тоже серо-голубая, с пучком зеленых петушиных перьев. Из-за того, наверное, что этот серый силуэт располагался позади световой завесы, образованной лучами, проникавшими на чердак сквозь окно в крыше, завесы, в которой непрестанно кружились сверкающие частички постепенно распадающейся в пыль материи, он показался мне в высшей степени таинственным, а еле слышный запах камфары только усиливал это впечатление. Но когда я, не вполне веря своим глазам, подошел ближе и дотронулся до одного из свисавших вниз пустых рукавов униформы, он, к моему неимоверному ужасу, рассыпался в прах. Дальнейшие изыскания показали, что с высокой вероятностью это серо-голубое платье с зеленой отделкой представляло собой форменную одежду австрийских егерей, про которых известно, что около 1800 года они добровольцами участвовали в сражениях против французов. Такова моя версия, правдоподобность которой повышал и рассказ Лукаса, по его словам, восходивший к Матильде: дескать, один из далеких предков Зеелосов, возглавляя тысячный отряд тирольцев, привел его через перевал Бреннер, вверх по реке Адидже, мимо озера Гарда к североитальянской равнине и там вместе со всеми своими тирольскими солдатами погиб в ужасной битве при Маренго. Для меня история о павшем при Маренго тирольском егере важна была еще и потому, что означала, что Серый Охотник, из-за которого мне в детстве запрещалось забираться на чердак кафе «Альпийская роза», существовал в реальности, хотя и не вполне соответствовал образу, какой я себе рисовал, сидя на верхней площадке лестницы. В моем воображении возникал тогда большой незнакомый человек, позже нередко являвшийся мне в снах; на его лоб глубоко надвинут высокий круглый барашковый картуз, а облачен он был в широкий коричневый плащ, подпоясанный широким, похожим на конскую сбрую ремнем. На коленях у него лежала короткая изогнутая сабля в отливающих матовым блеском ножнах. Ноги втиснуты в высокие сапоги со шпорами. Одна нога стояла на опрокинутой винной бутылке, другая – на полу и была чуть приподнята, шпорой на пятке вонзаясь в дерево. Мне снова и снова снилось тогда, а временами снится и теперь, что этот чужой человек протягивает ко мне руку и я, несмотря на страх, осмеливаюсь подойти к нему ближе, ближе, так близко, что в конце концов могу коснуться его рукой. Только вот каждый раз после прикосновения пальцы правой руки становятся грязными, прямо черными, и в этом я вижу знак ничем на свете не восполнимого горя.

В доме, где располагалась «Альпийская роза», на первом этаже через коридор от кафе, до конца сороковых годов держал практику доктор Рудольф Рамбоусек. Вскоре после войны доктор Рамбоусек вместе со своей бледной женой и двумя дочерями-подростками – Фелицией и Амалией – приехал в В. из какого-то моравского города, по-моему, из Никольсбурга, что и для него самого, и для его женщин, вероятно, означало изгнание на край света. В том, что невысокий, полный, всегда одетый по городской моде человек не мог здесь по-настоящему обосноваться и встать на ноги, не было ничего удивительного. Его мрачноватое, чужестранное, лучше сказать, левантийское лицо, темные большие глаза, всегда наполовину прикрытые веками, да и весь его как бы отсутствующий вид почти не оставляли сомнений в том, что его надлежит причислить к роду безутешных. Насколько мне известно, за все годы в В. доктор Рамбоусек так и не сумел сблизиться ни с кем из здешних жителей. Поговаривали, он боялся людей, и вправду я что-то не припомню, чтобы хоть раз встретил его на улице, хотя жил он не в «Альпийской розе», а в доме учителя и, значит, время от времени должен был перемещаться как минимум из «Альпийской розы» в учительский дом и оттуда в «Альпийскую розу». Своим бросающимся в глаза отсутствием он разительно отличался от без малого семидесятилетнего доктора Пьяцоло, которого, однако, можно было видеть в любое время дня и ночи. На своем «цундаппе» он разъезжал по всей деревне или мотался вверх-вниз по склонам в окрестные хутора. Зимой и летом доктор Пьяцоло – в случае необходимости он был готов оказать и ветеринарную помощь и, похоже, не на шутку вознамерился умереть за рулем своего мотоцикла – носил на голове старый летный шлем с наушниками, огромные мотоциклетные очки, кожаную тужурку и кожаные краги. Кстати, у доктора Пьяцоло был еще и двойник – также рассекавший по всей округе и далеко не молодой священник Вурмзер, бог знает сколько лет ездивший на мотоцикле причащать и соборовать свою паству, причем кадило, елей, святую воду, соль, небольшое серебряное распятие и святые дары он возил с собой в старом рюкзаке, как две капли воды, если можно так выразиться, походившем на рюкзак доктора Пьяцоло, и потому как-то раз вышло, что патер Вурмзер и доктор Пьяцоло, сидя рядом в кабачке «Адлервирт», перепутали рюкзаки, и доктор Пьяцоло приехал к следующему своему пациенту с кадилом, а патер Вурмзер, стало быть, заявился к очередному лежавшему на смертном одре прихожанину с медицинскими инструментами. Но не только рюкзаки их были неразличимы, обликом они тоже до такой степени напоминали друг друга, что, завидев где-нибудь в деревне или на одной из окрестных дорог темную фигуру на мотоцикле, было бы, наверное, вовсе невозможно определить, кто это – доктор или патер, если бы не привычка доктора во время езды держать ноги в подбитых гвоздями сапогах не на подножках, а свободно свешивать их вниз – ради безопасности, как он говорил, – и слегка подволакивать по щебенке или по снегу, отчего силуэт его, по крайней мере при взгляде спереди или сзади, отличался от силуэта патера. Можно себе представить, как трудно было, наверное, доктору Рамбоусеку бороться со столь прочно укорененными здесь конкурентами, потому-то в конце концов он, видимо, и предпочел, не в пример обоим в известном смысле вездесущим эмиссарам, по возможности вообще не выходить из дома. Впрочем, нельзя сказать, чтобы доктор Рамбоусек не пользовался уважением у тех, кто к нему обращался. Не раз я лично бывал свидетелем, как мама в самых возвышенных выражениях хвалила его врачебное искусство, особенно в разговорах с модисткой Валери Шварц, которая проживала в доме начальника почтового отделения, а родом была хоть и не из Моравии, как доктор Рамбоусек, но все-таки из Богемии и при своем весьма среднем росте обладала грудью совершенно невероятных размеров, такую впоследствии я видел один только раз, да и то в кино – у продавщицы табачного киоска в «Амаркорде» Феллини. Но сколько бы мама и эта Валери ни расхваливали доктора Рамбоусека, другим обитателям деревни как-то не приходило в голову посетить его в приемные часы. В случае чего приглашали доктора Пьяцоло, и потому доктор Рамбоусек день за днем, месяц за месяцем, год за годом большей частью сидел один в своей приемной в «Альпийской розе». Так или иначе, всякий раз, когда я вместе с дедушкой навещал Матильду, через приоткрытую дверь его просторной, почти без мебели, приемной я видел, как он сидит в своем вращающемся кресле и что-то пишет, читает или просто смотрит в окно. Несколько раз я подходил к самой двери, какое-то время стоял в проеме и ждал, что он поднимет на меня глаза или скажет, чтобы я подошел, но он то ли ни разу меня не заметил, то ли считал для себя невозможным заговорить с чужим ребенком. И вот невероятно жарким летним днем 1949 года дедушка и Матильда обсуждали что-то в кафе, а я давно уже сидел на верхней ступеньке лестницы на чердак и прислушивался к треску стропильных балок и другим немногочисленным звукам, проникавшим снаружи, – вроде визга циркулярной пилы, попеременно то нараставшего, то угасавшего, или редкого петушиного крика. Еще прежде, чем время дедушкиного визита подошло к концу, я спустился в прихожую с твердым намерением спросить доктора Рамбоусека, не может ли он, случайно, вылечить старого хозяина «Энгельвирта» от ожога, который не заживает и даже делается все больше. К моему удивлению, дверь в приемную оказалась закрыта. И все же я решился войти. Внутри все было напоено зеленым солнечным светом, проникавшим в комнату сквозь густую листву липы, что росла перед окном. Тишина, там царившая, показалась мне безграничной. Доктор Рамбоусек сидел, как всегда, в своем вращающемся кресле, только верхняя часть его тела, повалившись вперед, лежала на письменном столе. Левый рукав рубашки был засучен до половины, и на локте как-то неестественно лежала его голова, показавшаяся мне огромной, с заметно выкаченными и неподвижно устремленными в пространство, но по-прежнему очень красивыми темными глазами. Со всей возможной осторожностью я покинул комнату, вернулся на свое место вверху лестницы, сидел там и ждал, пока не услышал, как дедушка с Матильдой выходят в коридор. О том, что я видел в кабинете доктора, я не сказал дедушке ни слова, конечно, от страха, но вдобавок и потому, что сам уже не верил увиденному. На обратном пути мы должны были забрать карманные часы, которые дедушка отдавал в ремонт часовщику Эбентойеру. Звякнул дверной колокольчик, и вот мы стоим в тесной лавке, где наперебой тикает неимоверное количество напольных часов, ходиков, настенных часов для кухни и для гостиной, будильников, карманных и наручных часов, словно один часовой механизм не способен в достаточной мере разрушить время. Пока Эбентойер, как обычно, с лупой в левом глазу разговаривал с дедушкой о том, чтó не так с его карманными часами, я поверх витрины заглянул в комнату, где младший из детей Эбентойера, мальчик по имени Евстахий, с непомерно большой головой, сидел на высоком стульчике и еле заметно раскачивался туда-сюда. А доктора Рамбоусека в тот же вечер бездыханным и холодным нашла в кабинете «Альпийской розы» жена, которая вскоре после этого вместе с дочерями уехала из В. Позднее Валери Шварц в разговоре с моей матерью как-то упомянула при мне, понизив голос, что доктор Рамбоусек был морфинистом и во многом именно поэтому кожа у него была такая желтая. С тех пор я довольно долго пребывал в уверенности, что уроженцев Моравии называют морфинистами, а страна их расположена далеко-далеко, ничуть не ближе, чем Монголия или Китай.