Головокружения - [45]
То обстоятельство, что я тогда не сумел ей ответить, не вспомнил, как там дальше, в этом зимнем стишке, что вопреки всем своим внутренним устремлениям так ничего из себя и не выдавил, а только глупо молчал, глядя на почти уже канувший в Лету сумеречный мир, позднее не раз пробуждало во мне острое сожаление и печаль. Вскоре долина Рейна расширилась, на равнине показались освещенные многоэтажные дома, поезд въехал в Бонн, где Зимняя королева, которой я так и не сумел ничего сказать, вышла. С тех пор я снова и снова, причем безуспешно, пытался разыскать хотя бы книгу «Богемское море»; но и она, несмотря на то что имеет для меня, безусловно, огромное значение, не упоминается ни в одной библиографии, ни в одном каталоге, вообще нигде.
На следующий день, уже в Лондоне, я первым делом отправился в Национальную галерею. Картина Пизанелло, которую мне хотелось увидеть, находилась не на обычном своем месте: из-за ремонта ее перевесили в плохо освещенную комнату полуподвального этажа, куда спускались лишь немногие из посетителей, ежедневно бродивших по галерее с выражением полной бессмысленности на лицах. Почти всю верхнюю половину этой небольшой картины размером, наверное, тридцать на пятьдесят сантиметров, помещенной, к сожалению, в чересчур массивную золотую раму XIX столетия, занимает сияющий в небесной синеве золотой диск, служащий фоном для изображения Мадонны с Младенцем Спасителем. Ниже, от одного края картины до другого, тянется полоса из темно-зеленых крон деревьев. Слева стоит покровитель скота, пастухов и прокаженных святой Антоний. На нем темно-красная монашеская ряса с капюшоном, а поверх нее – широкий бурый плащ. В руке у него колокольчик. Укрощенный кабан, демонстрируя преданность, распростерся на земле у его ног. Строгим взглядом смотрит отшельник на стоящего напротив славного рыцаря, весь облик которого излучает нечто трогательно мирское. Дракон, крылатое чудище, извивающееся кольцами, только что испустил дух. Искусно сработанные воинские доспехи из белого металла стягивают к себе весь скупой вечерний свет. Ни единой тенью вины не омрачено юное лицо Георгия. Затылок и шея беззащитно на виду. Но самое необычное на картине – широкополая, украшенная большим пером соломенная шляпа невероятно искусной работы на голове у рыцаря. Мне бы очень хотелось знать, как Пизанелло пришло в голову надеть на святого Георгия именно такой, к данным обстоятельствам совершенно не подходящий, экстравагантный даже головной убор. San Giorgio con cappello di paglia – ну очень странно, так думают, наверное, и две благородные лошади, выглядывая из-за спины рыцаря. [53]
Обратный путь от Национальной галереи к вокзалу Ливерпуль-Стрит я проделал пешком. Поскольку шагать по Стрэнду и по Флит-стрит мне не хотелось, я решил пробираться небольшими улочками к северу от этих магистралей. Через Чандос-плейс, Мейден-лейн и Тависток-стрит я вышел к парку Линкольнз-инн-Филдс, а оттуда уже через Холборн-серкус и Холборн-вайедакт – к западным окраинам города. И хотя прошел немногим более трех миль, чувствовал я себя так, словно никогда в жизни не совершал более дальней прогулки, чем в те послеполуденные часы. Правда, усталость я осознал, лишь когда уже под козырьком станции метро ощутил, как изнутри потянуло хорошо знакомым сладковато-пыльным теплом подземного мира, и слабый запах белых, розовых, пурпурных и ржаво-красных хризантем, которыми торговал у входа продавец, похожий на Просперо, я, подобно гребцу, оказавшемуся в открытом море, воспринял как обман чувств. Станция метро, вдруг подумалось мне, была именно та, где я ни разу еще, через нее проезжая, не видел, чтобы кто-нибудь вошел в вагон или вышел из него. Поезд останавливается, двери открываются, смотришь на пустую платформу и обычно даже не замечаешь, но тут совершенно отчетливо слышишь предупреждение «Mind the gap», двери закрываются, и поезд идет дальше. Каждый раз, когда я проезжал через эту станцию, все было именно так, и никто из пассажиров и бровью не повел. Видимо, такое положение вещей, всерьез меня беспокоившее, бросилось в глаза мне одному. И вот теперь я стою на тротуаре у входа на эту сомнительную станцию, и, чтобы избежать чрезмерной усталости, какую повлечет за собой преодоление последнего участка пути пешком, мне нужно только войти в темный вестибюль, где нет ни единой живой души, только очень темная негритянка сидит в некоем подобии кассовой будки. Наверное, излишне сообщать, что в конце концов я так и не спустился на эту станцию. Хотя изрядное количество времени простоял, можно сказать, на пороге и даже обменялся несколькими взглядами с темнокожей женщиной внутри, однако на решительный шаг так и не отважился. [54]
Отъезжая от Ливерпульского вокзала, поезд медленно двигался вдоль закопченных кирпичных стен, которые из-за множества ниш всегда представляются мне частью разветвленной системы катакомб, выходящей здесь на поверхность. С годами в стыках и трещинах кирпичной кладки XIX столетия обосновались буддлеи, известные своей нетребовательностью. Когда летом, направляясь в Италию, я последний раз проезжал мимо этих черных стен, хилые растения как раз понемногу зацветали. И пока поезд стоял перед семафором, я почти не верил своим глазам: с одного растения на другое то выше, то ниже, то левее порхала бабочка-лимонница. Но это было несколько месяцев назад, и, возможно, воспоминание выскочило теперь, как я себе сказал, откуда-то из области фантазии. Зато не вызывала сомнений реальность моих несчастных попутчиков, которые рано утром свежевыбритые, аккуратно одетые и причесанные вышли из дома, а сейчас, словно бойцы побежденной армии, бессильно повалились на свои места и, прежде чем уткнуться в газету, пустыми неподвижными взглядами застревали на предместьях метрополии. Вдали, там, где широко открывалась каменная пустыня, возвышались три многоэтажные башни, снизу доверху опоясанные строительными лесами, окруженные мерцающими на солнце зелеными полями, а еще дальше, на фоне пламенеющей полоски неба на западе у горизонта, из черно-синих туч, накрывших весь город, обрушивался вниз ливень, словно исполинский траурный покров. Поезд сменил пути, и мне удалось бросить взгляд назад, на далеко превосходящие высотой все остальное, в верхней части своей вызолоченные почти уже горизонтальными лучами закатного солнца удивительные сооружения лондонского Сити. Пригороды пронеслись мимо – Арден и Мериленд, – и вскоре мы выехали из города. Горизонт на западе начал гаснуть. На пастбища и поля опускались вечерние тени. Я раскрыл напечатанную на тонкой бумаге книгу – издание «Библиотеки для всех» 1913 года – дневники Сэмюэля Пипса, которые приобрел несколько часов назад. Читал понемногу то тут, то там, наугад выбирая фрагменты из этих более чем полутора тысяч страниц отчета о событиях десятилетия, покуда сон не одолел меня, так что я опять и опять вглядывался в одни и те же строчки, не в состоянии понять, что там написано. Мне приснилось, будто я иду по гористой местности. Длинная дорога, покрытая мелким белым гравием, бесконечными петлями вьется по лесам, постепенно поднимаясь вверх, и, наконец, на высоте перевала через глубокое ущелье переходит на другую сторону горного хребта, причем, как я знал во сне, это были Альпы. Все, что я мог видеть сверху, – лишь светлая, сияющая, известково-серая пелена, в которой мерцали мириады кристалликов кварца. Мне же странным образом казалось, будто все это – излучение камня. С той точки, откуда я смотрел, дорога уже вела вниз, а вдалеке поднимался еще один кряж, по меньшей мере такой же высоты, и его, чувствовал я во сне, мне уже не одолеть. Слева открывалась глубокая, вызывающая головокружение пропасть. Я подошел к самому краю дороги, и мне стало ясно, что в такую глубокую бездну я еще никогда не заглядывал. Нигде не было видно ни единого дерева, ни единого куста, ни коряги, ни клочка травы, всюду – только камень. Тени облаков скользили по обрывистым кручам и ущельям. Ничто не шевелилось. Царила предельная тишина, словно давным-давно уже развеялись последние следы растительной жизни, шуршащий лист или клочок коры, лишь камни недвижно лежали на дне пропасти. Подобно почти угасшему эху, в бездыханную пустоту вернулись вдруг слова – фрагменты описания большого лондонского пожара. Я видел, как он разрастается, захватывая все новые пространства. Света не было, только страшный кровавый злобный огонь, разносимый ветром по всему городу. На мостовой сотни мертвых голубей с опаленными перьями. Толпы мародеров в Линкольнз-инн. Церкви, дома, дерево и кирпич – все горело одновременно. На кладбище занялись вечнозеленые деревья. Они горели быстро, как факелы: треск, разлетающиеся искры и угасание. Могилу епископа Брейбрука разрыли. Настал последний час? Чудовищный глухой удар. В воздухе будто волны. Пороховой склад взлетел на воздух. Мы ищем спасения на воде. Вокруг нас – отсвет, на фоне глубокой черноты небес, изгибаясь дугой вверх по холму, зубчатая стена огня шириной почти в милю. Назавтра лишь беззвучно выпадает пепел – к западу, до самого Виндзорского парка.
Роман В. Г. Зебальда (1944–2001) «Аустерлиц» литературная критика ставит в один ряд с прозой Набокова и Пруста, увидев в его главном герое черты «нового искателя утраченного времени»….Жак Аустерлиц, посвятивший свою жизнь изучению устройства крепостей, дворцов и замков, вдруг осознает, что ничего не знает о своей личной истории, кроме того, что в 1941 году его, пятилетнего мальчика, вывезли в Англию… И вот, спустя десятилетия, он мечется по Европе, сидит в архивах и библиотеках, по крупицам возводя внутри себя собственный «музей потерянных вещей», «личную историю катастроф»…Газета «Нью-Йорк Таймс», открыв романом Зебальда «Аустерлиц» список из десяти лучших книг 2001 года, назвала его «первым великим романом XXI века».
В «Естественной истории разрушения» великий немецкий писатель В. Г. Зебальд исследует способность культуры противостоять исторической катастрофе. Герои эссе Зебальда – философ Жан Амери, выживший в концлагере, литератор Альфред Андерш, сумевший приспособиться к нацистскому режиму, писатель и художник Петер Вайс, посвятивший свою работу насилию и забвению, и вся немецкая литература, ставшая во время Второй мировой войны жертвой бомбардировок британской авиации не в меньшей степени, чем сами немецкие города и их жители.
В. Г. Зебальд (1944–2001) — немецкий писатель, поэт и историк литературы, преподаватель Университета Восточной Англии, автор четырех романов и нескольких сборников эссе. Роман «Кольца Сатурна» вышел в 1998 году.
«Campo santo», посмертный сборник В.Г. Зебальда, объединяет все, что не вошло в другие книги писателя, – фрагменты прозы о Корсике, газетные заметки, тексты выступлений, ранние редакции знаменитых эссе. Их общие темы – устройство памяти и забвения, наши личные отношения с прошлым поверх «больших» исторических нарративов и способы сопротивления небытию, которые предоставляет человеку культура.
Так сложилось, что лучшие книги о неволе в русской литературе созданы бывшими «сидельцами» — Фёдором Достоевским, Александром Солженицыным, Варламом Шаламовым. Бывшие «тюремщики», увы, воспоминаний не пишут. В этом смысле произведения российского прозаика Александра Филиппова — редкое исключение. Автор много лет прослужил в исправительных учреждениях на различных должностях. Вот почему книги Александра Филиппова отличает достоверность, знание материала и несомненное писательское дарование.
Книга рассказывает о жизни в колонии усиленного режима, о том, как и почему попадают люди «в места не столь отдаленные».
Журналист, креативный директор сервиса Xsolla и бывший автор Game.EXE и «Афиши» Андрей Подшибякин и его вторая книга «Игрожур. Великий русский роман про игры» – прямое продолжение первых глав истории, изначально публиковавшихся в «ЖЖ» и в российском PC Gamer, где он был главным редактором. Главный герой «Игрожура» – старшеклассник Юра Черепанов, который переезжает из сибирского городка в Москву, чтобы работать в своём любимом журнале «Мания страны навигаторов». Постепенно герой знакомится с реалиями редакции и понимает, что в издании всё устроено совсем не так, как ему казалось. Содержит нецензурную брань.
Свод правил, благодаря которым преступный мир отстраивает иерархию, имеет рычаги воздействия и поддерживает определённый порядок в тюрьмах называется - «Арестантский уклад». Он един для всех преступников: и для случайно попавших за решётку мужиков, и для тех, кто свою жизнь решил посвятить криминалу живущих, и потому «Арестантский уклад един» - сокращённо АУЕ*.
Ироничная нежная история о любви и воссоединении отца и сына в самых невероятных обстоятельствах. Жизнь Дэнни катится под гору: он потерял работу, залез в долги, а его 11-летний сын не произносит ни слова после смерти матери. Отчаявшись, Дэнни тратит последние деньги на поношенный костюм панды, чтобы работать ростовой куклой в парке. И вот однажды сын Дэнни Уилл заговорил с ним. Вернее, с пандой, и мальчик не подозревает, что под мохнатой маской прячется его отец. Потеряет ли Дэнни доверие Уилла, когда сын узнает, кто он такой, и сможет ли танцующий панда выбраться из долгов и начать новую жизнь? На русском языке публикуется впервые.
Игорь Дуэль — известный писатель и бывалый моряк. Прошел три океана, работал матросом, первым помощником капитана. И за те же годы — выпустил шестнадцать книг, работал в «Новом мире»… Конечно, вспоминается замечательный прозаик-мореход Виктор Конецкий с его корабельными байками. Но у Игоря Дуэля свой опыт и свой фарватер в литературе. Герой романа «Тельняшка математика» — талантливый ученый Юрий Булавин — стремится «жить не по лжи». Но реальность постоянно старается заставить его изменить этому принципу. Во время работы Юрия в научном институте его идею присваивает высокопоставленный делец от науки.