Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [67]

Сколько же юных красавиц выросло под серым флагом нищеты и голода в гетто. Как же мы не усмотрели в этом знак надвигающейся беды? Как же не разглядели, что это цветение носит в себе погибель?

Именно они и такие же, как они, канули в бездну – наши красавицы-дочери. Именно их сорвали и растерзали в клочья.

А где же еврейские юноши? Искренние и серьезные, ретивые, как породистые кони, что бьют копытом и рвутся с места. Молодые рабочие, халуцим, ученики, прилежные в учебе, в политике, в спорте. Те, кто мечтает изменить мир к лучшему, кто несет знамя каждой революции. Молодые люди, чья горячность обрекает их на тюремные камеры. А ведь многих пытали в лагерях еще до того, как началось массовое истребление. Где другие юноши, попроще – корни рассеянного народа, сама рассудительность, полная противоположность разложению идеализма, подтачивающего ствол? Молодые люди с духом мятежным, которые, набычась, встретили указ, направленный против нашего народа.

А набожные евреи в черных лапсердаках, в своих средневековых нарядах похожие на священников. Евреи, которые были раввинами, учителями и мечтали превратить нашу земную жизнь в непрерывное изучение Торы и молитву Господу. На них первых пало презрение мясника. Их непрестанные рассуждения о мученичестве оказались не пустыми словами.

И другие евреи. Широкоплечие, с грудными голосами, крепкими руками и сердцами. Ремесленники, рабочие. Водители, грузчики. Евреи, которые ударом кулака усмиряли любого хулигана, осмелившегося сунуть нос в их квартал.

Где были вы, когда уводили ваших жен и детей, ваших пожилых матерей и отцов? Что вынудило вас бежать, точно стадо скота, испугавшееся пожара? Неужели в смятении не нашлось никого, кто указал бы вам цель? И вас унесло потоком вместе со слабыми.

А вы, хитрые и ловкие коммерсанты, благотворители в меховых полушубках и шапках. Как же вы не разоблачили убийственный обман? Отцы и матери семейств, вы, в Варшаве. Дородные лавочницы с тремя подбородками, с умными глазами, с гордыми лицами, за прилавками с грудой товаров.

И вы, другие матери. Изнуренные лоточницы, рыночные торговки. Растрепанные, хлопочущие вокруг своих детей: так хлопают крыльями беспокойные курицы на яйцах. И другие отцы, уже выбитые из седла. Торгующие сластями с хлипких столиков в гетто.

Что за безумие заставляет перечислять разные типы погибших евреев?

Деды и бабки с выводками внуков. Седовласые, с морщинистыми руками, похожими на сухие листья. Те, кто уже трепетали, готовые сорваться с ветки жизни. Им не суждено было утомленно сойти в могилу, как душам, ищущим покоя, как солнцу, что устало погружается в океан. Нет. Волею закона им перед смертью выпало видеть, как уничтожили всех, кого они породили, всё, что они построили.

Указ против детей и стариков был кромешнее и ужаснее прочих.

Те, кто чего-то стоили, и те, кто стоили меньше. Те, чьи способности совершенствовались на протяжении бесчисленных поколений. Несравненные таланты, щедро одаренные мудростью и умениями: врачи, педагоги, музыканты, художники, архитекторы. Евреи-мастеровые, портные – те, кого все знали и к кому мечтали попасть, евреи-часовщики, которым доверяли неевреи. Евреи-краснодеревщики, типографы, пекари. Великий пролетариат Варшавы. Или мне утешаться тем, что почти все вы до депортации умерли в гетто от голода и лишений?

Ах, варшавские улицы, чернозем еврейской Варшавы.

Душа моя оплакивает даже самого мелкого воришку с Крохмальной, даже самого отпетого хулигана с ножом с узенькой Милы, ведь их тоже убили за то лишь, что они евреи. Помазанные елеем и очистившиеся в братстве смерти.

Где же вы, мелкие варшавские воришки, незаконные уличные торговцы[163], продавцы гнилых яблок? И вы, хищники поопаснее – члены крупных банд, вершившие собственные суды и поддерживавшие свои синагоги во Дни трепета, те, кто устраивал пышные похороны, кто раздавал милостыню, точно самые зажиточные бюргеры.

О, безумцы с еврейских улиц! Сумасшедшие прорицатели военного времени.

О, продавцы бейглов в зимние вечера.

О, нищие дети гетто. Уличные торговцы, контрабандисты, кормившие близких, верные и смелые до конца. О, бедные мальчишки с пачками папирос, шлепающие босиком по осенней грязи: «Папиросы! Папиросы! Спички! Спички!» Голос маленького продавца папирос на углу Лешно и Кармелитской до сих пор звенит в моих ушах.

Где ты, мой мальчик? Что они с тобой сделали? В памяти моей крутится и перематывается пленка незаконченного фильма «Поющее гетто», который был снят до депортации, но так и не вышел на экраны[164]. В том фильме пели даже мертвые. Притопывая распухшими ногами, выводили: «Деньги, ах деньги, ничего на свете лучше нет».

Не было на земле ни силы, ни беды, способной прогнать с еврейских улиц этих задир. Но настал день проклятий[165] – день, что чернее ночи.

Наконец-то Гитлеру в этой войне удалось добиться заветной цели. Его самый страшный враг повержен: тот мальчонка с угла Лешно и Кармелитской, Смочи и Новолипие, Дзикой. Оружие лоточниц достигло всех площадей.

Какая роскошь! Они перестали с утра до ночи рвать глотку. Перестали выхватывать друг у друга куски глинистого хлеба.