Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [44]

Мой мозг занят одной-единственной мыслью: откуда мне ждать помощи? Он планирует махинации, как раздобыть денег. Что ценного я могу продать, чтобы выручить солидную сумму? За два года войны средства мои почти истощились. Одну за другой я распродал все вещи, дабы избежать унижения голодом. С замиранием сердца уносил я их из дома и получал за них жалкие гроши, ибо горе человеку и вещи, когда нужда или необходимость гонят его на рынок. «Дрянь, дрянь!» – говорит покупатель и предлагает всемеро меньше, чем насчитал ты сам, пока сидел дома. С болью в сердце ты отдаешь любезную вещь в чужие руки, а взамен получаешь смятые купюры, которые приносят тебе облегчение, но слишком уж ненадолго, поскольку за последнее время цены взлетели и деньги утекают сквозь пальцы. Но выбора нет. Угроза смерти нависла над изголовьем больной. В такие минуты подавляешь в себе все чувства.

Не успеет усталый мозг выбрать себе предмет, как сумрачная туманная осенняя ночь простирает крыла над обитателями гетто. С вечером приходит мрак, и гетто превращается в город лунатиков и сумасшедших. Темно вдвойне: на улицах тоже мрак из-за угрозы воздушных атак. Не горят газовые фонари. В витринах гасят свет. Двери забирают ставнями. Точь-в-точь как в писании [Исх. 10:21]: осязаемая тьма. В домах ни проблеска света. В полночь отключают электричество, и на смену ему является водянистая сальная свечка, которая оплывает и капает. Тот, кто выходит на улицу ночью, в потемках, подвергает себя смертельной опасности. Люди наталкиваются друг на друга, получают синяки, раны. Не время делать дела, будь то купля или продажа. Приходится все откладывать досветла. В тусклом мерцании свечи сгущаются ночные тени. Ты целиком погружаешься в мысли, в уныние. Тишина, царящая в гетто, усиливает страх ночи, полной намеков и тайн. В моей комнате ни единой живой души, кроме больной, которая горит в лихорадке и которую ожидает смерть.

О, если бы наступило утро! [Втор. 28:67]

18 ноября 1941 года

Варшаву окутали уныние и глубокий траур. Но не официальный, показной траур, лишенный сердечной скорби. Напротив: если бы мы могли, мы бы расплакались горько, и плач наш вознесся бы до небес. Если бы не страх перед царством зла, наши стенания разносились бы в темных переулках, мы бы плакали и причитали над нашим горем, бескрайним как море. Но из-за обнаженного меча, который только и ждет наших сетований, дабы опуститься на наши головы, – мы таим в себе скорбь. Таим в глубине души, точно в могиле.

Группа за группой евреи гетто, усохшие, исхудалые, замерзшие, тени самих себя, чья плоть вопиет о крайнем истощении, у которых на лицах проступает каждая косточка, точно у скелетов, смертельно больные, отчаявшиеся, обнищавшие, измученные тяготами переселений, скитаний, изгнаний, толпятся у красной листовки, подписанной комиссаром гетто, [Хайнцем] Ауэрсвальдом[115], в которой официально объявляется, что восемь евреев поймали и осудили за «преступление» (незаконное пересечение границы гетто) и всех приговорили к смерти. Приговор привели в исполнение вчера, 17 ноября 1941 года. […]

Простые еврейки погибли во имя Господне, точно святые подвижницы. Одна из них была совсем молоденькая девушка, ей не исполнилось и восемнадцати. В невинности своей она попросила еврейского полицая, который присутствовал при ее убийстве, передать ее родным, что ее отправили в концлагерь и они увидятся нескоро. Ее товарка перед смертью заявила во всеуслышание: она молит Бога Израиля, чтобы смерть ее стала искуплением для ее народа и она была последней жертвой.

Пока их убивали, сотрудник еврейской тюрьмы на улице Заменгофа, пан Лейкин[116], стоял здесь же, вместе с представителями еврейской полиции. Они должны были отвести приговоренных на место казни, завязать им глаза, связать руки. Мужчины не желали умирать со связанными руками и повязкой на глазах. Их просьбу не выполнили. Их расстреляли польские полицаи, а после расправы разрыдались, не выдержав напряжения.

О земля! Не закрой моей крови! Если есть Бог, чтобы судить землю – пусть он придет и отмстит!

2 декабря 1941 года

«Царство Израиля» было волшебным лозунгом ревизионистов. Но если бы те, кто издавали этот чарующий крик – «Царство Израиля!», – знали, как его воплотят для евреев Польши разные шмендрики[117] из борделей, дорвавшиеся до власти, не начертали бы этот девиз на своих стягах даже ради пропаганды. Нацисты, желающие опозорить нас перед всем миром, показать всем, что мы подлецы, лишенные всякой культуры, даровали нам широкую «автономию», за малым не «государство». Они пожаловали нам эту «привилегию», рассчитывая доказать, что мы не способны быть сами себе хозяевами, продемонстрировать нашу испорченность, наше гнилое нутро, коренящееся в нас стремление обманывать даже своих собратьев, собратьев не только по религии и по крови, но и по горю и невзгодам.

Правда, нам пожаловали карикатуру на автономию, и не от великой любви – скорее, от великой ненависти; суть этой автономии заключается в том, чтобы разобщить еврейский народ, подорвать основу нашего материального и духовного бытия, ограничить нашу свободу, обречь нас на медленную смерть. По сути, эта автономия – не более чем мертворожденный ребенок, которому уже не расти и не цвести, нежизнеспособный административный и политический организм, лишенный внутренних сил. Судя по принципам и основам, эта автономия сродни «самоуправлению», какое бывает у заключенных в тюрьме: одних повесят, других ждет унизительная смерть от истощения. Это известно всем.