Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [42]

Тут является она, подавальщица, и машинально собирает талоны. Все протягивают ей талоны, и ты тоже. Все кончено. Ты окунаешь ложку в миску, во вторую порцию супа – понимаешь ли ты это? Она и правда гуще первой. Теперь ты можешь себе позволить поиграть, есть изящно, как все остальные, не давиться, не спешить. Ты зачерпываешь пол-ложки. Даже выплевываешь кусочек мякины – фу-ты ну-ты, важная птица!

На улице тебя окутывает трупный запах. Ноги твои, как пропеллер самолета, когда его только завели: крутится, крутится, а все остается на месте. Тебе даже мерещится, что они идут в обратную сторону. Две деревяшки.

Они смотрели на тебя, не так ли? Ты невольно прикрываешь нос. А если узнают? Если тебя накажут, лишат супа? Порой тебе кажется, что они уже знают. Что встречный прохожий дерзко смотрит тебе в глаза. Он знает. Он смеется, а за ним и второй, и третий. Хи-хи – они захлебываются язвительным смехом, и ты сжимаешься в комок. Идиот, так и попасться недолго. Вор? Только невезучий. Эта миска супа может стоить тебе всех остальных.

Жжет в левом боку. Рука, нога, сердце, не в первый раз, но сильнее. Нужно остановиться. Ты чувствуешь на себе чей-то взгляд. Слишком поздно отвечать. По улице в рикше катит директор социального обеспечения. Бывший знакомец. Да, он посмотрел на тебя, да. Ты замечаешь, когда на тебя кто-то смотрит: так уж привык. Всякий раз, как он проезжает мимо, ты надеешься встретиться с ним глазами, но тщетно. Сегодня же наоборот: он заметил тебя. Быть может… быть может, он тоже знает.

Директор уже далеко. За ним десятки рикш. Жжение не утихает. Какого черта тебе приспичило торчать на улице? Другие проходят мимо, задевая тебя, не узнают – или притворяются, что не узнают. А он увидел тебя из рикши, впился в тебя взглядом. Что же теперь будет?

У ворот, в щелочке, огурец. Нетронутый, целехонький. Должно быть, выпал из корзины у какой-нибудь домохозяйки. Ты наклоняешься, машинально, не раздумывая, подбираешь его – ни радости, ни стыда. Ты его заслужил. Как пес заслужил кость. Горько-сладкий огурец. Ты смотришь на его кожицу и заранее чувствуешь сладость его семян. Так и заразиться можно. Тифом? Дизентерией? Чушь. Тридцать столетий ученые посвящали свои таланты, свою юность, свои жизни тому, чтобы выведать у природы тайны витаминов и калорий, – чтобы ты, Арке, у ворот дома на улице Лешно сжевал найденный огурец, который кто-то потерял или бросил здесь для тебя.

Что? Неужели не может такого быть, что […]? О, если бы ты попробовал… если бы ты попробовал… если бы ты попробовал просить подаяние. У первой же встречной хозяйки… сделай жалобную мину… Что тут такого? И получше тебя люди есть, а просят милостыню. Тебе их перечислить? Ах, не хочешь? Ну и пожалуйста! Не хочешь, нечего останавливаться на Л […].

Ты чувствуешь, что сегодня пал еще ниже. Да, вот так всё и начинается. И у всех, кто тебя окружает, видимо, начиналось так же. Ты покатился […]. Сегодня вторая миска супа, а завтра что?

Темнеет. Сумерки сгущаются, хоть ножом режь. Хорошо бы сейчас купить хлеба, вечером он дешевле. Должен быть дешевле. Пузатая проститутка дарит ирисы двум своим товаркам. На их выбеленных лицах – кожа да кости! – румяна, помада, – нелепо чернеют тонкие брови.

На тротуаре столпились люди, смотрят на другую сторону улицы, откуда падает луч света. Там детская больница. В широкое, высокое окно видно, что внизу, на первом этаже, над столом горит большая электрическая лампа. Невысокая женщина в белой маске сноровисто перебирает руками. Вокруг нее другие женщины в масках. Стремительны и деловиты. Все взгляды на стол, на того, кто лежит на столе. Операция. Ты никогда не видел операции. В кино, в книгах, в театре, да, но не в жизни. Странно, не правда ли? Прожил тридцать с лишним лет, столько всего повидал, и вот впервые смотришь, как оперируют, да еще где – в гетто! Но почему, зачем? К чему кого-то спасать? К чему, для кого, для чего возвращать этого ребенка к жизни?

И ты вдруг вспоминаешь того мертвого еврея, о которого сегодня споткнулся. Более того, теперь ты видишь его яснее прежнего, яснее, чем когда стоял и смотрел на него. Ведь и у него была мать, которая его кормила, мыла ему голову и была уверена, что ее сын самый умный, самый талантливый, самый красивый. Пересказывала тетушкам и соседям его смешные словечки. С нежностью подмечала в его лице знакомые черточки – в отца, в отца пошел. Для нее слово «Беришл» было не просто именем, но идеей, смыслом жизни, философией. И вот самый умный, самый красивый ребенок в мире лежит на чужой улице, и никто не знает, как его звать, от него воняет, а вместо губ матери его макушку целует кирпич, дождь моросит на газету, прикрывающую его лицо. А там оперируют малыша, словно ничего и не случилось, и спасут его, а на улице у ворот стоит его мама, она знает, что ее Беришл самый умный, самый красивый, самый талантливый – почему? Для кого? Для кого? И ты вдруг чувствуешь, как у тебя (взрослого высокого мужчины) дрожат губы, руки, все тело. Глаза твои стекленеют, взгляд омрачается. Да, пожалуй, так и должно быть. Это знак – понимаешь ли ты? – уравнение, вечный закон жизни. Может, именно сейчас, в свои последние дни, ты обречен узнать смысл этой бессмыслицы, что зовется жизнью, смысл своих страшных, бессмысленно-голодных дней. Вечный закон, вечный механизм: смерть. Рождение, жизнь. Жизнь. Жизнь. Жизнь. Вечный, вечный закон. Вечный, вечный процесс. И такая ясность захлестывает тебя с головой, озаряет душу. Два твоих пропеллера уже не крутятся на одном месте – они идут, они идут! Ноги несут тебя, как раньше! Совсем как раньше!