Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [43]

Где-то глухо бьют часы: раз, другой, половина. Половина пятого, половина четвертого, половина шестого? Не знаю. Здесь не восходит солнце. День является на порог, точно нищий. Дни стали короче. Но мне нравится осень, я люблю осенние туманные рассветы. Всё вокруг в призрачной дымке, всё какое-то задумчивое, мечтательное, серьезное, голубоглазое, сосредоточенное на себе. Всё – люди, мир, облака, – уходит куда-то, готовится к чему-то важному, некоему ярму, что связывает всё и вся. Серое облако, что маячит в углу комнаты, раскрыв объятия, – вот он каков, новый день. Вчера я начал записывать пережитое. Со двора кричат: воздушная тревога, погасить свет. Пахнет чолнтом. Откуда? Четверг, еще не шабат […] Лес, река, свисток поезда, бескрайнее золотое поле. Кузмир[113], Татры […] Литовская граница. Эта тоска, эта боль никогда не пройдет, останется навсегда, даже если сегодня, завтра снова будет […] Да пусть и в самом городе, иди, иди, иди, не останавливайся, хотя бы увидишь берег Вислы, хотя бы увидишь город. Город, который знаешь. Радость шмыгнуть за угол, потом […] сотый. Пиджак нараспашку, шагаешь весело, быстро. Твой город, твоя вторая мать, твоя великая, вечная любовь. Тоска пронзает сердце. Не проходит.

Где-то печатают […]. Передают сводки. Новости из Брюсселя… Белграда, Парижа. Да, да, мы едим траву, рожь, мы безмолвно падаем на улицах – вот эдак взмахнем руками и упадем […]. С каждым днем профили наших детей, наших жен обретают горестный вид лис, динго, кенгуру. Наши стоны похожи на вой шакалов. Наш гимн, «папиросы, папиросы», тоже словно из заповедника, из зверинца. Но мы-то не звери. Мы оперируем наших детей. Пусть это бессмысленно, даже преступно. Но звери не оперируют своих детенышей!

Токио. Гонконг. Виши. Берлин. Общее число потерь врага: шесть тысяч восемьсот сорок девять. Стокгольм. Вашингтон. Бангкок. Мир перевернулся с ног на голову. Планета тонет в слезах. А я – я хочу есть, хочу есть. Я хочу есть.

Варшавское гетто, август 1941 года

Архив Рингельблюма I:1219

Перевод с идиша на английский Элинор Робинсон

Лейб Голдин родился в 1906 году в Варшаве, рос в бедности, рано вступил в городскую молодежную коммунистическую организацию, в 1936 году – в Бунд. Переводчик, литературный критик, эссеист, во время Второй мировой войны Голдин публиковался в подпольных бундовских газетах, участвовал в архиве «Ойнег Шабес». Погиб летом 1942 года во время великой депортации.

Хаим А. Каплан Из «Свитка страдания»

13 ноября 1941 года

Этот дневник – моя жизнь, мой спутник, мой конфидент. Без него я бы окончательно пал духом. В нем я изливаю душевные переживания и чувствую облегчение. Когда я злюсь, раздражен, кровь кипит, когда меня переполняет горечь и досада на самого себя за то, что мне не хватает ни сил, ни способностей бороться со зловещими волнами, которые грозят меня поглотить, когда руки дрожат от душевного волнения – я нахожу убежище в дневнике, и меня мгновенно охватывает вдохновение шхины[114] творчества, хотя вряд ли эти документальные записи достойны называться «творчеством». Пусть будущее оценит их по достоинству: главное – я нахожу в них отдых душе, мне и того довольно.

Почему я злюсь? Тиф поразил и мое жилище. Жена подхватила эту страшную болезнь. Жизнь ее в большой опасности, и я должен ее спасти. Средства наши ограничены, чрезвычайно скудны. С большим трудом мне в обычные времена удавалось зарабатывать на пропитание. А в пору опасности, когда в дом к нам зачастили лекари, доктора, всевозможные целители, на которых уходит более сотни злотых в день, сил моих не хватает. Помощи на этой стороне ждать неоткуда. Общественные фонды «Джойнта» [распределительного комитета] и прочих социальных организаций открыты только для избранных и их приближенных, подхалимов, лакеев директора, послушных ему во всем. А я? Мне не на кого опереться. В меру своих скудных возможностей я несу и терплю расходы на лечение, которое тоже приходится скрывать от чужих глаз, потому что болезнь заразна и тем, кто ее подхватил, запрещено оставаться в частном доме. Вдобавок к этому я одинок в бедах моих и лишен поддержки. Сыновья мои в земле Израиля, я же в изгнании. Некому ходить за больной, чей недуг суров и требует внимания денно и нощно. То есть нужна сиделка, «сестра милосердия», которой в день за труды причитается 120 злотых. Лекарства подорожали в семь раз, прибавьте к этой и без того высокой цене установленный юденратом налог в 25 процентов, который они кладут себе в карман. Но главное – больная, которая, по ее словам, чувствует приближение смерти. Ее вздохи и стоны разбивают мне сердце. Она уверена, что нить ее жизни оборвется через час, через два часа, что минуты ее сочтены и она уже никогда не увидит детей. И хотя жизнь ее в великой опасности и она на пороге смерти, но в сознании и мыслит ясно. Следовательно, понимает и отдает себе отчет, что умирает. Я утешаю, успокаиваю ее, но лишь с виду. Порой в душу мою закрадывается подозрение, что больная сознает свое состояние лучше врача. До города дошла худая молва, как об утратах Иова. В городе поговаривают, что недуг каждый день косит людей сотнями.