Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [10]
Рингельблюм настоятельно советовал участникам «Ойнег Шабес» не откладывать, описывать увиденное сразу же. «Каждый месяц приносил кардинальные перемены, перекраивавшие жизнь евреев… Какой огромный скачок от “мастерской”[23] перед депортацией к тому, что было после! – писал он в своем обзоре. – То же можно сказать о контрабанде, о культурной и общественной жизни; даже одевались евреи в разные периоды по-разному. Поэтому “О[йнег] Ш[абес]” старался уловить событие в тот момент, когда оно происходило, поскольку один день был как целое десятилетие прошлой жизни». Именно такие современные событию свидетельства очевидцев позволят историкам будущего хоть как-то осмыслить «время в гетто».
Никто лучше Переца Опочиньского не способен был описать происходящее. До войны Опочиньский не один год проработал репортером, и читатели знали его как летописца варшавской бедности и запустения. В гетто он служил письмоносцем. Работа очень тяжелая, неблагодарная, но благодаря ей Опочиньский слышал живую речь, подхватывал жаргонные словечки, наблюдал за поведением разных типов обитателей гетто, был свидетелем их апатии, лицемерия и беспредельного несчастья. Опочиньский воссоздавал незабываемые сценки из жизни гетто, каждая из которых разворачивалась в определенное время в определенном месте. Так, в одном репортаже он описал 24 часа из жизни контрабандистов, их жен, подельников и клиентов. В другом, пожалуй, самом знаменитом своем произведении, «Дом № 21», он запечатлел радости и горести жителей одного двора в первый год немецкой оккупации.
Время в этом дворе – сила и центробежная, и центростремительная. С одной стороны, дворик – сущий штетл в миниатюре, а комитет жильцов смахивает на новоявленный юденрат. Опочиньский и сам был членом такого комитета и верил, что, невзирая на продажность, корыстные интересы и разобщенность, такие вот комитеты самоуправления выдержат трудные времена под властью нацистов. Как бы ни были жестоки бригады дезинсекторов, перенесшие обработку жильцы посмеивались над собой. Напористая самоуверенная болтушка Перл, царящая в повествовании Опочиньского так же, как царила в своем дворе, – ближайшая родственница словоохотливых героинь Шолом-Алейхема. Перл и ее заклятая врагиня-хозяйка, можно сказать, олицетворяют смекалку и живучесть польских евреев. Находчивые женщины играют в произведениях Опочиньского ту же роль, что и у Шолом-Алейхема: они не в силах противостоять стремительным переменам, однако за то, что считают своим, будут драться не на жизнь, а на смерть.
Не то мужчины, неугомонные, нетерпеливые, готовые пробовать что угодно, пусть даже бесполезное, лишь бы новое. «Военный портной и Желеховчанин, – читаем мы, – дожидаясь, пока отремонтируют их квартиры, дни напролет мечтают, как школяры, уехать в Советский Союз, в какой-нибудь крупный город – Москву, Ленинград, Харьков, – где можно купить большую буханку белого хлеба и целую миску риса, а еще рыбу и мясо». Потом они втягивают в свой круг еще одного жильца: «Мастер, изготавливающий трости, Желеховчанин и даже военный портной, хоть и способны заработать себе на хлеб, тянутся к миру за пределами гетто. Им не хватает терпения дожидаться русских, они хотят свободы». Женщины у Опочиньского олицетворяют центростремительную силу военного времени, а мужчины центробежную – принцип, позаимствованный у Шолом-Алейхема, мастера комедии распада. В конце повествования последнее слово остается за военным портным, мужем Перл. Несмотря на все опасности и препоны, он полон решимости уехать в Советский Союз – в одиночку[24].
Можно ли сопротивляться центробежной силе времени в гетто? Можно ли надеяться по справедливости «счислять дни наши» (Пс. 90:12), как говорит Псалмопевец и как вторят ему евреи в шабатней утренней молитве, «чтобы нам приобрести сердце мудрое», когда, цитируя Рингельблюма, «кадры мелькают один за другим, точно на кинопленке», когда сами наши слова радикально меняют значение? Опочиньский, рассуждая о другой стороне в описании жизни дома № 21, имеет в виду бегство за пределы Польши, в предположительно свободный Советский Союз. После организации гетто в ноябре 1940-го другая сторона станет обозначать «арийскую» часть Варшавы, где можно выжить только с фальшивыми документами, безупречным польским выговором, «арийской» внешностью и тугим кошельком.
Меняется и само значение гетто. В воображении народном (если судить по легендам, записанным Хубербандом), в гетто безопаснее, чем среди поляков, но после публичной казни первых восьми евреев за нелегальный переход на другую сторону (17 ноября 1941 года) Каплан отмечает ужас и отчаяние всего населения гетто. В 1940-м самым страшным унижением для варшавских евреев были ненавистные парувки, во время которых в их квартирах травили вшей, а жителей в разгар зимы силком загоняли в бани (по свидетельству Опочиньского). Через два года, в марте 1942-го, Каплан уже пишет о братских могилах на кладбище Генша, где хоронили умерших от голода. А еще через несколько месяцев словарь пополнили новые понятия:
