Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [12]

Труднее всего передать (поскольку труднее всего выдержать) изнурительный, ослабляющий, беспощадный голод. Пожалуй, самый совершенный в литературном отношении фрагмент архива «Ойнег Шабес» – «Хроника одного дня» Лейба Голдина. Композиционно хроника разделена на три части: до ежедневной миски супа, во время супа, после супа. Признавая, что из писателей не он первый попытался запечатлеть податливость и эфемерность времени (вспомним хотя бы такой величественный образец, как «Волшебная гора» Томаса Манна), рассказчик у Голдина возмущается невзгодам, выпавшим ему на долю: «Война идет вот уже два года, ты четыре месяца питаешься одним супом, и для тебя эти жалкие месяцы тянутся в тысячи тысяч раз дольше предыдущих двадцати – нет, дольше, чем вся твоя прежняя жизнь». Все вращается вокруг миски супа, которую Арке наливают без двадцати час.

Чтобы читатель как следует прочувствовал вкус этого супа, Голдин приводит многочисленные аналогии между временем прошлым и настоящим. Время до гетто полнилось возможностями: то было время любви и великой литературы, борьбы за лучшую жизнь для народа, даже самоубийств (которые ныне, в 1941-м, представляются роскошью), тогда как во время гетто ужасная пропасть разверзается между интеллектуалом Арке и его брюхом.

Это кто с тобой так говорит? В тебе уживаются два человека. Это ложь, Арке. Это поза. Не хвались. Такое раздвоение можно позволить себе, когда ты сыт. Тогда ты вправе утверждать: «Во мне уживаются два человека», и делать трагическую страдальческую мину.

Да, в литературе такое нередко встретишь. Но в наше время? Не городи ерунды: это ты и твое брюхо. Твое брюхо и ты. На девяносто процентов брюхо и лишь на самую малость ты.

Вооружившись всеми доступными литературными и идеологическими доказательствами, Арке решается утверждать, что ни политика, ни культура не способны хоть на минуту унять голод. По мнению Арке, единственная аналогия, подходящая для голодающего гетто – это зверинец. «С каждым днем профили наших детей, наших жен обретают горестный вид лис, динго, кенгуру. Наши стоны похожи на вой шакалов». Однако в тот же день он становится очевидцем хирургической операции, спасшей жизнь ребенка из гетто, и вынужден признать, что звери на такое неспособны.

Но и это еще не последнее слово, поскольку самоуничижительный внутренний монолог Арке идет по кругу: он кончается тем же, с чего начался – обрывками новостей из официальных СМИ (скорее всего, из Gazeta Żydowska, еврейской газеты, выходившей в Кракове под эгидой немецких властей) и неослабным мучительным голодом. И это только август 1941-го: самое худшее впереди.

Самое модное место в Варшавском гетто, знаменитое и престижное кафе «Штука» («Искусство») по адресу улица Лешно, дом № 2[30], предназначалось не для таких, как Арке. Самым популярным представлением 1942 года был «Живой дневник», сатирическое кабаре на польском языке, которое вел любимец публики Владислав Шленгель: он и писал сценарии, и выступал перед зрителями. Удивительная плодовитость Шленгеля сама по себе позволяет составить точное представление о времени в гетто. Стихотворение «Телефон» было написано в первые месяцы существования гетто, но в нем вполне заметна репортерски острая наблюдательность поэта. Лирический герой дежурит у телефона (единственного функционирующего телефона на весь набитый жильцами дом). Глядя на молчащий аппарат, он вспоминает многочисленных знакомых, оставшихся за стенами гетто: поляков-христиан, с которыми он некогда был так близок и которые теперь вряд ли ответят на его звонок. В следующих двадцати строфах стихотворения рассказчик все равно снимает трубку, набирает номер «милой автоответчицы» и вступает с нею в оживленный диалог, вспоминая события предвоенных лет. С одиннадцати двадцати семи до без трех двенадцать, за полчаса реального времени, он вспоминает всё, что видел, слышал, вспоминает ночные пирушки в некогда любимой части города, столь безнадежно далекие от уныло-безлюбой ночи в стенах Варшавского гетто.

Другое дело «Вещи». Написанное сразу же после великой депортации стихотворение стало одним из «стихов-документов», которые, по словам Шленгеля, он писал не для живых, а для мертвых[31]. Скорее всего, в первый раз он прочел его в квартире на Свентоерской, где по-прежнему каждую неделю выступал с «Живым дневником» перед значительно сократившейся и павшей духом публикой. В шести синкопированных строфах стихотворения воссоздано методическое истребление польских евреев. В каждой строфе метонимически описана очередная остановка на скорбном пути – не какого-то одного мученика и не народа в целом, но «табуреток, диванов / узелков, чемоданов», поскольку хозяев выселили и отправили туда, откуда выбраться не так-то просто; к четвертой остановке они отправляются уже «без диванов, роялей / канотье и сандалий / без подушек пуховых / без приборов столовых», и с собой им дозволено взять лишь «чемодан в одни руки», и вот их ведут ровным строем по пять человек в шеренге к узилищу, где их ждет рабский труд, а там и к смерти; позади остаются «в опустевших квартирах / занавески из тюля / пианино, костюмы / сундуки и кастрюли». В конце первых двух строф все эти трофеи достаются «арийцам». Но во втором пришествии «еврейских вещей» они возвращаются величественной процессией